Страница 38 из 196
Tu es Petrus52 ... это о нем сказано.
Камень.
И плещут на камень волны со всех сторон, но он недвижен.
И светит солнышко. А он все так же темен и непроницаем для солнца.
Мимо проезжал экипаж. Задел колесом. Разбилось колесо, разбился экипаж, вывалились люди и кричат от боли.
А камень все молчит.
О чем ты думаешь, камень?
Я думаю о том, что было с основания мира и что будет к концу мира. Ибо я положен здесь от основания мира. И я пролежу здесь до конца мира.
Ты слушаешь музыку Россини?
Да, и музыку Россини (Рцы ее любил).
Ты любишь покушать?
Да, и люблю покушать.
Фу... оборотень, леший, лешее начало мира. В тебе Бога нет. Совести нет. Стыда нет.
Бог есть во всем.
Так лежит он, темный, в темном углу мира. Кровать. Стол. Образ. И «Новое Время» (горой старые №№).
Что вы в Новом-то Времени читаете?
Последние сплетни.
А образ?
Это древние молитвы.
И вы их сочетаете?
Непременно. Последнюю сплетню так же необходимо знать, как необходимо знать самую древнюю молитву.
И башмачок барышни?
Да... Когда, оглянувшись, она поправляет подвязки и из-под приподнявшейся верхней юбки видны белые фестончики нижней юбки53 .
А потом «Господи помилуй»?!
Отчего «потом»? В то же время.
* * *
Вечное — в мгновеньях. Вечное именно — не века, не времена, не общее, а «сейчас».
Их и записывай, — как самое важное, что вообще увидел в жизни.
Почему это важно, как «студента арестовали» и «что он думал, когда его вели в полицию». Таких павлиньих перьев — сколько угодно. Но Пучку одному пришло на ум надписывать «поспешно» на письмах, идущих к знаменитой «Гузарчик». И это, — потому что «единственно», — достойно книги и печати. Это — прекрасная жизнь, во всем ее божественном величии. А то — сор. И я сор — пропускаю, а величие записываю.
(Как произошло «Уед.»)
Вся натура моя — мокрая. Сухого — ничего.
Похож на воду синюю и грязную в корыте, в котором прачка стирала белье. Вот и во мне Бог «стирал белье» с целого мира. И очень рад. Много я узнал о мире из этой стирки и полюбил много в мире, «принюхавшись к старым панталонам» всех вещей.
* * *
Почему это важно, что «я думаю о Чернышевском»? Сегодня думаю — это п. ч. во мне мелькнула такая-то сторона его деятельности, лица и слога54 *. Завтра мелькнет совсем другая сторона его же, и я напишу другое. И ни одно, ни другое не имеет иного значения, как «минуты моей жизни», и ровно нисколько не важно для самого Чернышевского и нисколько его не определяет. Ибо все мы
Се — раб, се — червь.
Но как тогда Вера радовалась найденному под подушкой пуделю (игрушка автоматическая), то вот это вообще — было и — не пройдет, как минута ее восторга. Что же важнее, ее восторг реальный или то, как А. В. Тыркова начинает свою повесть рассказом об обыске у студента, — и потом, конечно, «повели» и «что он думал».
Мысли наши, как трава, вырастают и умирают. Но радости и печали суть какие-то отлагания в Склад Вечности.
Эти отлагания я и записываю в «Уед.».
Все прожитое — вечно. А продуманное прошло.
* * *
Наша молодежь отчасти глупа, отчасти падшая. И с ней совершенно нечего считаться. Бриллиантики, в нее закатившиеся (или, вернее, в ней сущие), это сами хорошо понимают, тайно страдают, тайно находятся в оппозиции товариществу, и также втайне думают то же самое (т.е. «падшая»).
Молодежь — в руках Изгоевых. Ну и пусть они носят ее на руках, а она носит их на руках. Эти муравьи, таскающие пустые соломинки, нисколько не интересны.
* * *
В самом деле, писатель не должен смотреть на то́, что написал много страниц; даже не должен утешаться тем, что произвел своими писаниями или своею личностью много волнения в печатном же мире, — и, наконец, даже в самой жизни, в политике или культуре. А — «что в конце концов из этого вышло» или «что в конце концов он сотворил и оставил». Это совсем иное, нежели «хорошо написанные страницы» и даже «очень хорошо написанные» и «очень много». До конца жизни писатель этим вопросом не задается. «Шуми, ветер, неси — лусты: а ты, писатель, как Древо же Жизни, роди новые и новые листы». Это упоительное
ставление молодости сменяется другим: «А где добродетель?», т. е. в чем итог написанного? Иногда его нет после всего шума. Вот что хотел Страхов сказать мне надписью на портрете подаренном («боюсь, что при всей талантливости из вас ничего не выйдет»), И я не умею об этой «добродетели» сказать ни «да», ни «нет». Скажу только доброму учителю в могилу: «Старался, Ник. Ник., — и паче всего старался за идеализм в философии и за доблестную в России веру».
(в вечер отправки портрета Страхова в фототипию Проку дина - Горского)
* * *
Пустынная земля есть голодная земля. И земледелец, насаждая сады, засевая поле, — насыщает ее голод.
За это, что он ее насыщает, земля выкидывает ему «сам 24» колос.
Вот Деметра.
* * *
И Деметра улыбалась,
Баубасто с ней шутила.
Несколько лет уже, с тех пор как добрый Туренский (чиновник контроля, — из духовных) подарил мне III том архим. Хрисанфа — «Религии древнего мира», я заметил следующее поразительное там сообщение:
«Когда Деметра, сетовавшая о похищении дочери своей Персефо- ны Плутоном, пришла, разыскивая ее, в Элевзис, то Баубо, жившая здесь вместе с Триптолемом и Евмолпом, угощая богиню (подчеркиваю далее я), поднесла ей отвар из полбы, χνχεώνα; но богиня, удрученная горем, не хотела пить его. Тогда огорченная Баубо (слушайте! слушайте! внимайте, внимайте!) αναστέλλεται τά αιδοία και επιδεικνύει τη θεφ (т. е. «обнажила свои стыдливые части и показала на них богине»). Богиня после этого повеселела и приняла питье (Климент Александрийский в «Admonit. ad gentes»55 ). Арновий рассказывает это иначе, нежели Клим. Александрийский; он говорит, что Baubo partem illam corporis, per quam secus foemineum subolem solet prodere, facit in speciem laevigari nondum duri atque striculi pusionis, redit ad Deam tristen et retegit se ipsam»56 (Aglaaph., t. II, 819, 820; Хрисанф, т. 111, стр. 550-551, примечание).
Перед этим - несколько выше — у архим. Хрисанфа:
«В Элевзинских и Дионисовых мистериях, — говорит с негодованием блажен. Феодорит, — τόν τοΰ Διονύσου φάλλον ίσμεν προσκυνουμενον καί τον κτένα (τό α’ιδοίον) τόν γυναικάίον παθα γυναικών τιμής ’αξιουμενον»57 .
Но ведь это, — в рассказах Клим. Ал. и Арновия, — modus vivendi inter se virginum aeternarum sive virginum utriusque sexus?!!58 Через миф и «якобы шутки» Баубасто, как и в «таинствах Диониса», греки выразили admirationem, adorationem et divinationem 59 (богиня Деметра) этой, как мы именуем, «аномалии» пола...
Мы же через наименование «аномалией», т. е. «странностью», «неожиданностью», говорим: «Не по-ни-ма-ем»... Чтб нам «не понятно» — они были вправе истолковывать. Мы же с «не понимаем» не имеем даже права возразить.
Возвращаясь к «шуткам Баубо», мы должны отметить, что «улыбнувшаяся» Деметра «стала пить» вовсе не «отвар полбы», и последний играет роль «для отвода глаз» «непосвященным», — тем именно, которым не находили возможным что-либо «рассказывать о содержании таинств»!.. Им и говорили: «Да она пила просто полбу!», «отвар из ячменя!» А если бы он спросил, любопытствуя, для чего Баубо вышла к богине в таком странном виде и совершила неприличный жест, — то, посмотрев в глаза спрашивающему, «посвященный» ответил бы: «Баубо просто шутила». — «Шутила? зачем?» - «Да потому, что была богиня печальна». Таким образом, «посвященный» отвязался бы от спрашивающего. Но замечательно, что «улыбнулась» Деметра и утешилась от неутешного горя по утраченной дочери — не при виде полбы, а — взглянув на странное одеяние или раздеяние Баубо... Неужели нужно еще что-нибудь говорить, чтобы разъяснить вдумчивому «ученику», что́ именно утешившаяся богиня начала «пить» и каковы настоящие отношения Баубо и Деметры? Миф определенно говорит, учит, открывает, что «пьющие эту влагу жизни приобщаются бессмертия и становятся небожителями». Мысль мифа идет далее и учит о происхождении божественного и богов на земле: быть может, Баубо и Деметра были обе простыми и равночастными женщинами, - но равенство и сходство между ними нарушилось, когда Баубо не захотела пить и ничего у гостьи не спрашивала, — а тоскующая гостья захотела пить и отказом от фигуральной «полбы» показала, что она хочет другого питья. Баубо была слишком эллинка и жила в эллинские времена, чтобы не понять, чего гостья хочет. Она вышла в другую комнату, приспособилась и, вернувшись к гостье, недвусмысленным жестом ей выразила, что «согласна» и «готова».