Страница 67 из 170
— Элиза, ты перечла четки за души чистилища?
— Перечла.
— Элиза, а теперь прочти молитву святому Андреа из Авелло о праведной кончине.
— Я как раз ее читаю.
— Элиза, шестьдесят «Слава в вышних», не забудь.
Донна Олимпия и дон Альфонсо Ранаудо разместились рядышком и тихонько улыбались друг другу, улыбались поклонам священника во время мессы, улыбались при каждом взмахе кадила в руках церковных служек. Свист вырывался из высохших уст ханжи Карминеллы; молилась она быстро, бездушно, как машина. Только донна Габриелла все еще не успокаивалась, все пылала гневом; сердясь на себя, сердясь на других, она тщетно пыталась молиться и утешала себя только тем, что рассматривала свои браслеты, ощущала кольца под кожей перчаток, чувствовала тяжесть золотых серег с жемчугами и бриллиантами в своих толстых ушах. Сердце у других было либо спокойно, либо смиренно алкало ясности духа, либо сокрушалось в невинной печали; но эта женщина могла забыть свою злобу и огорчение, лишь сознавая, что выглядит как витрина ювелира — витрина блестящая, отталкивающая и жестокая, где каждая драгоценность — слеза или капля крови.
Между тем запертая дома Кьярина все еще лежала на полу, обливаясь слезами и всхлипывая. Но нервная вспышка все же постепенно проходила, поскольку ей дали выход. Кьярина была существом, располагавшим к себе и добрым, у нее было смуглое подвижное лицо, блестящие серые глаза и очень тонкие черты. Нервная и впечатлительная, она в любую минуту готова была заплакать или рассмеяться; но воля у нее была непреклонная. Через десять минут она уже настолько успокоилась, что прошла на небольшой балкон, выходивший на двор. Такие балконы были во всех этажах и располагались над колодцем, откуда черпали воду и жители другого дворца Сантобуоно, обращенного одной своей стороной также к этому двору. Она подошла к краю площадки, как будто хотела набрать воды, но немедленно же в соседнем окне, также обращенном к колодцу, показался юноша. Балкон и окно были на одном уровне, но между ними находился колодец со всей своей неразберихой веревок, блоков, железных цепей и ведер; даже высунувшись, нельзя было пожать друг другу руки без риска свалиться в него. Но разговаривать можно было прекрасно. Правда, из-под ворот и со двора все было видно до самого четвертого этажа, и разговор мог бы дойти до многих ушей. Но в этот час все были у мессы, и во дворе царили тишина и безмолвие сверху и до самого низу. Юноша и девушка посмотрели друг на друга с такой напряженностью взгляда, в таком напряженном молчании, что это стоило самых горячих слов. Молодой человек был белокур, белолиц, высокого роста, говорил он тихо, поминутно оборачиваясь, как будто чего-то опасался, а смуглая девушка смотрела на него и улыбалась, не произнося ни слова от глубокого волнения.
— Ты не пошла к мессе? — сказал Джованнино.
— Нет, — промолвила она.
— Почему?
— Я не захотела идти в церковь.
— Скажи правду, донна Габриелла опять тебя мучила?
— Нет, что ты.
— Говори правду, Кьярина! — И тон его стал теплее и настойчивее.
— Мы поссорились, — пробормотала она краснея; лгать она не могла.
— Из-за чего же вы поссорились?
— Из-за того, что я тебя люблю.
— Ты вправду меня любишь? По-настоящему?
— Ты же сам знаешь, Джованнино.
— Ничего я не знаю, — прошептал он, делая вид, что не верит.
— А ты знаешь, что я сегодня снова сказала мачехе? — воскликнула она, внезапно приходя в возбуждение. — Я сказала ей в сотый раз: или Джованнино — или смерть! Донна Габриелла не может это слышать и ударила меня по лицу.
— Больно? — спросил он тихо и побледнел.
— Немножко, но это пустяки, — ответила она гордо.
— Бедная, бедная Кьяра! — произнес он как бы про себя.
— Зачем меня жалеть? Не смей меня жалеть! — воскликнула она, и в голосе ее опять почувствовалось возбуждение.
Они замолчали. Какая-то особенная свежесть подымалась из колодца, над которым среди окружавшей их глубокой тишины они тянулись друг к другу. Кьярина встала на кучу мокрых веревок, как будто так она могла приблизиться к любимому. Кто-то из сестер преподавателя появился за стеклами. Старые девы улыбнулись, увидев парочку, и сразу же исчезли, чтобы им не мешать. Глядел на них и один из студентов, куря трубку и покачивая головой, как будто хотел этим сказать, что все это ему вполне понятно и он на все готов смотреть сквозь пальцы.
— Так дальше жить нельзя, — сказал вдруг красавец Джованнино.
— Нельзя, — эхом отозвалась Кьярина.
— Что же делать?
— Мы могли бы бежать, — сказала девушка.
— А что мы будем делать? — спросил он удивленно и тревожно.
— Поженимся.
— Без денег?
— Без денег.
— Это уж слишком отчаянное дело, — добавил он, качая своей красивой головой юноши, который знает жизнь, опасается ее жестокости и не желает брать на себя слишком много.
— Когда есть любовь, ничего больше не нужно. Ты же меня любишь.
— Очень, Кьяра, очень.
— Тогда нам никаких денег не нужно. Убежим!
— Без денег ничего не сделаешь.
— Ты трус, — сказала она с возмущением.
— Красавица моя, ты шутишь. — Он рассмеялся.
— Не шучу, не думай! Раз тебе нужны деньги, значит ты не знаешь, что такое любовь, ты трус.
— Я тебя обожаю, Кьяра.
— Нет.
— Ты же знаешь, Кьяра, что я тебя обожаю.
— Нет.
— Душой своей клянусь, что я тебя обожаю.
— Нет.
Но третье отрицание прозвучало не столь решительно. Она посмотрела юноше в глаза и признала себя побежденной.
— Ты прав, — сказала она.
— Найдем какой-нибудь другой выход, раз так дальше жить невозможно, — повторил он, как будто его постоянно терзала проблема дальнейшего существования.
— Я ничего не могу придумать. Моя мачеха ужасно жестокая.
— Такая уж жестокая? Неужели ее нельзя чем-нибудь задобрить?
— Даже и думать об этом не хочу, — сказала она, презрительно опуская уголки рта, — я не умею унижаться.
— Это не унижение: она ведь тебе вроде матери.
— Боже упаси! — воскликнула она и перекрестилась.
— Почему ты не хочешь, чтобы я переговорил с ней? — спросил он, как бы продолжая вслух свои размышления. — Давай я это сделаю.
— Это ни к чему не приведет.
— Кто знает!
— Это низкая женщина, которая одни только деньги и ценит.
— Что ж, деньги неплохая вещь, хотя любовь лучше, — заметил он.
— Мне кажется, она никого никогда не любила, — продолжала Кьярина все с тем же презрительным выражением.
— Она могла бы полюбить тебя, если бы ты этого захотела.
— Как же мне этого хотеть, если она бьет меня по лицу и держит дома под замком? Меня заперли, как в тюрьме. И если она сейчас придет и увидит, что мы разговариваем, она снова меня поколотит, я знаю!
— Тогда я уйду.
— Нет, нет, Джованнино, — попросила она, — не уходи, не уходи.
Голос и взгляд ее были полны такой страсти, что он побледнел от любви.
— Она еще не идет, — продолжала она, не сводя своих глаз с лица влюбленного юноши, — она еще не идет, ну, а какая важность, если и придет?
— Дай мне руку, Кьярина, — прошептал он, поддавшись всесильному магнетизму любви.
— Не могу, мне не достать. — Она нагибалась, тянулась к нему. — Не могу, не могу! — воскликнула она снова, готовая расплакаться.
— Я поговорю с твоей мачехой, Кьяра, — упрямо продолжал он свое.
— И что же ты ей скажешь, если она тебя не прогонит?
— Уж я постараюсь, чтобы она меня не прогнала. Что я ей скажу? Не знаю. Скажу ей правду. Что мы любим друг друга…
— И что мы скорее умрем, чем бросим друг друга, — добавила она как нечто само собой разумеющееся.
— Не думай о смерти. Я ей скажу, что я ужасно беден, но что никто не может любить тебя сильнее и лучше меня; что я надеюсь выбиться в люди, победить силой твоей любви скрытую нужду, в которой я живу.
— Это скверная женщина, — промолвила она с тревогой, — она тебе не поверит.
— Я ей докажу, — сказал он. — Я не в силах видеть, как ты страдаешь, я сам мучаюсь.