Страница 66 из 170
— Завтра…
— Ступай и сейчас же надень костюм, Кьярина, — произнесла донна Габриелла.
— Теперь уже поздно.
— Ну что же, я подожду, а костюм ты должна надеть непременно, иначе все скажут, что я тебя одеваю как нищую, так как ты не моя родная дочь.
— Хорошо было бы, если б говорили только это… — сказала вполголоса Кьярина.
— А что там могут еще говорить? Что там плетут всякие злые языки? Разве они не знают, сколько ты мне стоишь? Разве им неизвестно, что я от себя отрываю, чтобы кормить, поить и одевать тебя как какую-нибудь принцессу?
— Уж и от себя отрываете? — с иронией переспросила Кьярина.
— А то как же? Да если бы у тебя, негодницы, была хоть капля совести и если бы ты, голь неблагодарная, не была вся в отца — такой же нищей и гордой, как, верно, была и твоя мать, ты бы и сама это сказала.
Девушка побледнела, и лицо ее из смуглого сделалось землистым, глаза засверкали, а нежные розовые губы задрожали от бешенства.
— Вот что, донна Габриелла, — сказала она негромко, — когда вы оскорбляете меня, я готова терпеть, так как на то воля божья; когда вы оскорбляете моего покойного отца, я тоже должна молчать, раз уж он совершил чудовищную глупость и женился на вас, чем превратил свою жизнь в кромешный ад; но когда вы оскорбляете священную память моей матери, следы ног которой вы недостойны целовать, этого, клянусь сегодняшним светлым праздником, я не допущу. Что, по-вашему, она не была настоящей дамой? Во всяком случае, платье, которое она носила, она покупала в магазине, драгоценности у нее были фамильные; когда она выходила из дому, все говорили ей: «Благослови тебя господь!» Вот какая она была добрая, понимаете? А вы кто такая? Вы сами из нищих выскочили, деньги у вас все от бедных людей, которым вы даете из ста двадцати процентов на сто, платья вы носите краденые — их вам продают горничные княгини, а драгоценности у вас те, что оставляют как залог в вашем ломбарде; когда люди видят вас на улице, они вполголоса проклинают ваше каменное сердце. Не говорите мне о моей матери, донна Габриелла, она теперь в раю, а господь бог сотворил геенну огненную именно для вас.
— И поэтому ты не хочешь надеть костюм? — спросила, задыхаясь от гнева, донна Габриелла, между тем как с улицы в третий раз доносился звон колокольчика церкви Святых апостолов, а Карминелла в ужасе не переставая крестилась.
— Я вам в этом отчитываться не обязана, — упрямо отрезала Кьярина.
— Но я-то понимаю, почему ты не хочешь надеть костюм, — взвизгнула жирная ростовщица. — Тебе это, верно, твой возлюбленный запретил.
— А вам какое дело? — дерзко спросила девушка.
— Виданное ли дело, чтобы какая-то желтая, какая-то зеленая рожа, какая-то третья степень чахотки смела приказывать и корчить из себя ревнивца!
— Довольно, довольно. Что вам от меня нужно? — еще раз отозвалась Кьярина, которую снова начинала охватывать нервная дрожь.
— Чтоб ты сию же секунду надела костюм.
— Не надену.
— Кьярина, не доводи меня до бешенства.
— Отправляйтесь вы куда следует!
И она повернулась, чтобы уйти в свою комнату, но донна Габриелла устремилась за ней и жирной рукой в красной лайковой перчатке ударила ее по щекам. Один, из тяжелых браслетов больно хлестнул цепочкой по нежной шее Кьярины, и она принялась отчаянно кричать и плакать.
— Замолчи! — хрипела донна Габриелла.
— Ни за что! — кричала Кьярина так, чтобы все ее слышали.
— Да замолчи наконец!
Но девушка, охваченная неудержимым нервным возбуждением, кричала исступленно, как в припадке. На площадке второго этажа донна Орсолина, закрывавшая дверь и выстроившая перед собою свою ораву ребятишек, бледная, усталая, с уже весьма заметным животом, вполголоса пересчитывала сольдо, которые надо было заплатить в церкви за стул.
(Выскакивайте, выскакивайте замуж, девушки, — увидите, что с вами случится!)
И она волновалась, так как дети, привлеченные визгом Кьярины, уже не хотели идти в церковь. Благодушно опираясь с одной стороны на руку своего супруга, дона Альфонсо Ранаудо, а с другой поддерживая свою полную фигуру палкой, спускалась по ступенькам донна Пеппина. Она покачивала головой с несколько поредевшими волосами, на которых возвышалась шляпа, вполне соответствовавшая по своему виду вешней юности года, но видевшая по крайней мере уже шесть весен.
— С утра до вечера только это у них и слышно, — усмехнулась она неодобрительно.
— Девчонкам, как и белью, битье впрок идет, — отозвался дон Альфонсо — любитель пословиц и грубоватого юмора.
Несколько медленней со своего третьего этажа спускался дон Винченцо Манетта, секретарь суда, вынужденный выйти в отставку из-за гонений правительства. Он тоже вел под руку свою супругу донну Элизабетту.
— Элиза, а ты не забыла молитвенника?
— Ну конечно, нет.
— С чего это кричит донна Кьярина?
— Ее, верно, мачеха отлупила.
— О, молодежь, молодежь!
На четвертом этаже студенты, занимавшие квартиру слева, все уже повысовывались из окон во двор. Справа преподаватель английского языка в коллеже, снабженный пятью сестрами различной степени ветхости, тоже подошел к окну в туфлях и ермолке.
А на дворе кучер княгини ди Сантобуоно, поглядывая вверх, напевал:
А конюх нахально, во все горло подхватывал:
Донна Габриелла с перекошенным лицом, стараясь придать своим чертам спокойное выражение, спускалась теперь по лестнице, чтобы идти к мессе в сопровождении Карминеллы, прикрывшей свои плотно приглаженные черные волосы черной косынкой. Она спускалась, притворяясь, что не слышит громкого плача и всхлипываний Кьярины, которую она заперла дома на ключ, прихватив его с собой. Все, кто смотрел из окон и с выходивших во двор балконов, все, кто встречался с ней на лестнице, умолкали, как только видели ее; и она содрогалась, что не слышит больше этого плача, этих жалоб, которые уже слышал весь дом. Но она знала, прекрасно знала, что, несмотря на улыбки, которыми приветствовали ее пять сестер преподавателя английского языка, — улыбки вынужденные, так как преподаватель был ей должен двести двадцать лир, на уплату процентов с которых он отдавал последнее, причем ему так никогда и не удавалось уменьшить свой долг, — несмотря на эти вымученные улыбки, старые девы сочувствовали бедной девушке, которую заперли дома, предоставив ей валяться на полу и оплакивать свою горькую судьбу. Она знала, что студенты с четвертого этажа, которые заложили в ее ломбарде золотые кольце и часы, кланяются ей, только чтобы поиздеваться над ней. Спускаясь по маршам второго этажа, она слышала, как донна Пеппина Ранаудо шепнула: «Бедняжка, бедняжка», а еще ниже до нее дошло и то, что Элизабетта Манетта сказала своему мужу: «Неужели у нее нет опекуна?» — и то, что ответил этот человек закона, этот неподкупный представитель судейского мира, как он внушительно называл себя: «Опекун, дорогая Элиза, конечно, мог бы вмешаться…» Донна Габриелла своими глазами видела насмешливые улыбки кучера и конюха княгини. Она чувствовала, что все эти люди презирают и ненавидят ее; понимала, что все сочувствуют ее падчерице, пронзительные, душераздирающие рыдания которой нарушали тишину этого отрадного весеннего утра. Только одна донна Орсолина, которую она встретила в подворотне, в то время как несчастная женщина, тщетно пытаясь привести в какой-то порядок свою ораву ребятишек, приветствовала ее униженным, почти льстивым «доброе утро». С каждыми новыми родами донна Орсолина все больше должала донне Габриелле; все ее маленькие сокровища — золотые безделушки, тонкое белье, блестящая кухонная утварь — были заложены у донны Габриеллы, и хозяйка ломбарда все время грозилась, что их продаст, а бедная донна Орсолина не могла даже заплатить за свои обноски, так бесповоротно погрязла она в приличной бедности. Всякий раз как она встречала толстую и тучную ростовщицу, она склоняла голову, бледнела и приветствовала ее с дрожью в голосе. Но донна Габриелла не знала, что даже под этим покровом смирения скрывается неясная, глухая ненависть, которую питает к своему угнетателю покорная жертва. И легче на душе стало у этой увешанной золотом и драгоценностями ростовщицы лишь тогда, когда она вышла из-под ворот, прошла двадцать шагов по площади и вошла в церковь, где орган уже возвещал о начале поздней службы. Она была счастлива, когда встала на колени у главного алтаря прекрасной старинной церкви, наполненной верующими. Донна Орсолина порывисто опустилась на колени перед стулом и принялась горячо молиться, а ее сыновья стояли рядом, оглушенные музыкой, примолкшие, немного пристыженные. Дон Винченцо Манетта расправил на плитах цветной носовой платок и стал на одно колено, держа руки на набалдашнике своей трости и склонив на них свою голову; шляпу он положил на соседний стул. Поминутно он обращался к жене: