Страница 26 из 170
Рыжий ушел работать в другую штольню и на прежнее место не вернулся. Спустя два-три дня действительно нашли тело Мишу: на нем были нанковые штаны, лежал он ничком и казался набальзамированным. Дядюшка Момму сказал, что Мишу очень мучился перед смертью, потому что песчаный столб упал прямо на него и похоронил его заживо. Видно было, что Мишу инстинктивно пытался выкарабкаться из-под него, что он изо всех сил рыл песок ногтями, которые были в засохшей крови и все сломанные.
— В точности как у его сына, у Рыжего, — повторял Хромой. — Только рыл-то Рыжий не там, где надо…
Мальчику ничего не сказали, потому что всем было известно, какой он мстительный и злой.
Возчик убрал труп из штольни так же равнодушно, как грузил обвалившийся песок и трупы ослов, с той только разницей, что на этот раз разлагавшаяся падаль была останками человека крещеного.
Вдова подшила штаны и укоротила рубаху покойного мужа по росту Рыжего, который первый раз в жизни был одет почти во все новое; башмаки решили спрятать, пока мальчик подрастет, — их никак нельзя было уменьшить по размеру ноги; а жених сестры не пожелал носить их, потому что их сняли с покойника.
Рыжий беспрестанно поглаживал на себе нанковые, почти новенькие штаны. Ему казалось, что они такие же нежные и ласковые, как отцовские руки, которыми Мишу не раз ласкал и гладил жесткие рыжие волосы сына.
Башмаки Рыжий повесил на гвоздь, словно это были туфли папы римского; по воскресеньям он брал их в руки, чистил и примерял, потом ставил рядом на пол и без конца смотрел на них, упершись локтями в колени, а подбородком — в руки. Так просиживал он часами; бог знает какие мысли шевелились в мозгу Рыжего. Странные это были мысли! Он получил в наследство кирку и заступ отца; ими он работал, хотя они были слишком тяжелыми для него. Когда его спросили, не хочет ли он продать отцовские инструменты, за которые предлагали ему заплатить, как за новые, — мальчик отказался. Отец так отполировал ладонями ручки инструментов, что они стали гладкими и блестящими. Рыжий знал, что он никогда не сумеет так отполировать ручки другой кирки или заступа, даже если проработает сто лет, а то и больше.
В это время подох от тяжелой работы и старости серый осел, и возчик отвез труп куда-то далеко за пустырь.
— Вот как поступают, — сказал Рыжий. — Всякое негодное старье выбрасывают!
И он пошел поглядеть на труп осла, сброшенный в глубокий овраг. Он насильно привел туда и Лягушонка, который упирался и не хотел идти. Рыжий говорил ему, что ко всему надо привыкать на свете — и к хорошему и к плохому. С жадным вниманием озорного мальчишки Рыжий наблюдал, как сбегались собаки из окрестных деревень, грызясь друг с другом из-за костей серого осла. Завидев мальчишек, собаки с лаем убегали, выжидая на скалах напротив, когда наконец им можно будет полакомиться. Рыжий не разрешал Лягушонку разгонять собак, швыряя в них камни.
— Вон там видишь ту черную собаку? — говорил Рыжий. — Она тебя не боится, потому что голод ее томит больше, чем других. Видишь, какая она худая!
Серый осел отмучился. Он лежал спокойно, вытянув все четыре ноги, и не мешал собакам лизать его глубокие глазные впадины. Собаки с хрустом глодали его белые кости, зубами раздирая внутренности. Осла, когда он был жив, били лопатой, чтобы он бодрее взбирался по крутому подъему, а теперь ему больше не надо было гнуть спину. Такова жизнь! Серого не раз колотили ручкой кирки, спина его была изранена, и он сгибался под тяжестью ноши, задыхался, поднимаясь в гору, — казалось, он умоляюще смотрел, как будто говоря: «Не бейте, не бейте меня». А теперь у осла остались пустые глазные впадины, теперь он смеется над побоями и ранами, оскалив растерзанный рот с торчащими в нем зубами. Ему, пожалуй, было бы лучше совсем не родиться.
Мрачный, глухой пустырь простирался далеко — насколько хватал глаз, то подымаясь в гору, то спускаясь в овраг. Земля на пустыре была черная, растрескавшаяся; там не было слышно ни стрекота кузнечиков, ни пения птиц. Царила мертвая тишина, не было слышно даже ударов кирки тех, кто работал под землей. Рыжий рассказывал, что там на большом расстоянии тянутся штреки — и в сторону скал и в сторону оврагов. Туда отправился один рабочий, у него были черные как смоль волосы, а вышел он оттуда совсем седым; у другого задуло ветром фонарь, — напрасно звал он на помощь: никто его не услышал! Только он один слышал собственный свой голос, рассказывал Рыжий; и хотя сердце было у него как камень, он весь дрожал.
— Хозяин часто посылает меня далеко, куда другие боятся ходить, потому что я Рыжий и, если не вернусь, никто меня не станет искать!
В чудесные летние ночи даже над пустырем сияли блестящие звезды, а окрестные поля чернели, как лава. Рыжий, усталый после длинного рабочего дня, ложился на свой мешок лицом к небу, наслаждаясь царившим вокруг покоем и светом, лившимся с высоты. Но он ненавидел лунные ночи, когда луна отражается в море и оно все искрится, а поля отчетливо вырисовываются: пустырь кажется тогда еще более оголенным и мрачным.
«Для нас, рожденных жить под землей, тьма должна быть всегда и всюду», — думал Рыжий.
Сова кричала над пустырем, перелетая с места на место. «Сова чует мертвечину под землей и злится, что не может найти ее», — думал Рыжий.
Лягушонок боялся сов и летучих мышей. Рыжий ругал его за это, ибо тот, кому суждено остаться одиноким, не должен ничего бояться; серый осел при жизни боялся собак, а теперь, когда они гложут его кости, ему все равно, потому что он не чувствует боли.
— Ты привык работать на крышах, как кошка, — говорил Лягушонку Рыжий, — а теперь совсем другое дело! Раз тебе пришлось жить под землей, словно кроту, нечего бояться летучих мышей: это просто старые мыши, у которых есть крылья, а крысы и мыши не боятся мертвецов.
Лягушонок очень любил говорить о звездах, ему доставляло удовольствие объяснять Рыжему, что делается там, на этих звездах; он рассказывал, что там-то и есть рай и живут на небе умершие праведники, которое никогда не огорчали своих родителей.
— Кто тебе это сказал? — спрашивал Рыжий.
И Лягушонок отвечал, что об этом ему рассказывала мать.
Тогда Рыжий почесывал голову и хитро улыбался, строя гримасы, как это делают озорные мальчишки.
— Твоя мать так говорит тебе, потому что вместо штанов тебя следовало бы обрядить в юбку! — Потом, задумавшись, Рыжий добавлял: — Мой отец был очень добрый и никому зла не делал, а его называли дуралеем. Теперь он лежит где-то там, внизу; нашлись все его инструменты, и башмаки, и штаны, которые я ношу.
Вскоре Лягушонок, которому уже некоторое время нездоровилось, опасно заболел, и его пришлось вечером вывезти из штольни на осле. Его положили между корзинами; он дрожал от лихорадки и был похож на мокрого цыпленка. Кто-то из рабочих сказал, что мальчишка никогда не привыкнет к работе в копях: надо родиться шахтером, чтобы работать здесь и остаться в живых.
Рыжий гордился тем, что происходит из семьи шахтеров, что он остался сильным и здоровым, несмотря на тяжелую жизнь. Он взваливал себе на плечи Лягушонка и подбадривал его, как умел, — то бранью, то пинками.
Но как-то раз, когда Рыжий ударил Лягушонка по спине, у того хлынула горлом кровь. Перепуганный Рыжий стал осматривать его нос и горло, желая узнать, что он там повредил. Рыжий клялся, что не мог причинить Лягушонку особенного вреда, поколотив его, и в доказательство он бил себя камнем по груди и спине. Один из рабочих так ударил Рыжего, что зазвенело, как будто ударили в барабан. А Рыжий и не покачнулся; только когда рабочий ушел, он сказал:
— Видишь, со мной ничего не случилось, а ударил он меня гораздо сильнее, чем я тебя, честное слово!
Лягушонок не поправлялся, у него шла горлом кровь и лихорадка не прекращалась.
Тогда Рыжий стал утаивать деньги из недельной получки, покупал Лягушонку вино, приносил горячую похлебку, отдал ему свои почти новые штаны, чтобы ему не было холодно. Но Лягушонок продолжал кашлять, временами задыхаясь, а по вечерам у него снова начинался приступ лихорадки. Рыжий укрывал его соломой, укладывал около горящего очага, молча наклонялся над ним, сложив на коленях руки; он пристально вглядывался в него своими широко раскрытыми глазами, словно хотел запечатлеть в своей памяти образ Лягушонка. Когда Рыжий слышал, что Лягушонок тихо стонет, когда он видел изменившееся лицо и потухший взгляд, в точности как у серого осла, когда тот, тяжело дыша, подымался с ношей на спине по крутому подъему, он думал: «Чем так мучиться, лучше бы ты поскорей сдох. Хорошо бы тебе поскорей сдохнуть!»