Страница 25 из 170
И действительно, Рыжий мучил Лягушонка, как только мог. Он без всякого повода беспощадно бил его и, если Лягушонок не защищался, бил его еще сильней, приговаривая:
— Дурак ты, дурак! Если у тебя не хватает духу защищаться от меня (а я ведь тебе не желаю зла), то на тебя будут со всех сторон сыпаться оплеухи!
Когда Лягушонок вытирал кровь, которая шла у него изо рта и из носу, Рыжий говорил ему:
— Вот когда я дойму тебя, тогда ты научишься давать сдачи!
Когда Рыжий погонял осла, который подымался с тяжелой поклажей по крутому подъему и упирался копытами в землю, обессиленный, согнувшийся под ношей, тяжело дыша, с помутневшими глазами, Рыжий немилосердно избивал его ручкой кирки — удары так и сыпались на ребра животного, выпиравшие от худобы. Иногда осел сгибался в три погибели, обессилев под ударами; он не мог пройти и нескольких шагов и падал на колени. Был один осел, который падал столько раз, что у него на ногах сделались раны.
Рыжий частенько говорил Лягушонку:
— Я бью осла потому, что он не может меня ударить; а если бы мог, он дал бы мне пинка, растоптал и искусал бы до крови!
А то он еще учил Лягушонка:
— Случится тебе побить кого-нибудь, бей что есть мочи; тебя будут считать сильным, и никто к тебе не пристанет!
Когда Рыжий работал киркой или заступом, он сильно размахивал рукой, словно песок был его врагом; стиснув зубы, дробил камни, попадавшиеся в песке, приговаривая, как, бывало, отец: «Ух, ух!»
— Песок — предатель, — шептал он Лягушонку, — он вроде тех, кто слабому дает оплеухи; а сильные, как, например, Хромой, собираются по нескольку человек и вместе побеждают этого предателя. Мой отец всегда осиливал его, но никогда никого не бил, поэтому его называли дуралеем. Коварный песок сожрал его потому, что он был сильнее моего отца.
Всякий раз, когда Лягушонку давали какую-нибудь трудную работу и он плакал, как девчонка, Рыжий колотил его и кричал:
— Замолчи, цыпленок! — А если тот не переставал, брал его за руку и покровительственно говорил: — Оставь, без тебя обойдусь, я сильнее тебя.
Иногда он отдавал Лягушонку половину своей луковицы и довольствовался сухим хлебом; пожимая плечами, он добавлял:
— Я к этому привык.
Рыжий привык ко всему: к пинкам, к побоям, к ударам лопатой или пряжкой от вьючного ремня; привык к тому, что все его ругали и высмеивали; привык спать, подложив под голову камень, хотя спина и руки его ныли после четырнадцатичасовой работы; привык оставаться голодным, потому что нередко хозяин в наказание лишал его хлеба и похлебки. Он говорил, что хозяин не отнимал у него никогда лишь полагавшиеся ему порции побоев, потому что они ничего не стоят. Рыжий, однако, никогда не жаловался — только исподтишка, украдкой мстил, отпуская вслед обидчику какое-нибудь меткое словечко, которое ему словно подсказывал дьявол. Поэтому на него постоянно сыпались разные наказания, даже когда он и не был виновен, — все знали, что он способен на всякие козни; он никогда не оправдывался, понимая, что это бесполезно. Иногда испуганный Лягушонок, плана, упрашивал его оправдаться, рассказать все, как было. Рыжий неизменно отвечал:
— А к чему? Я ведь Рыжий!
Никто не мог понять, почему он только наклонял голову и пожимал плечами, — потому ли, что его самолюбие было задето, или же это была покорность судьбе? Никто не мог догадаться, была ли причиной тому его дикость или же он попросту был застенчив? Только одно можно было с уверенностью сказать: он никогда не приласкался даже к родной матери, да и она не ласкала его.
В субботу вечером он приходил домой. Его сестра, увидев его покрытое веснушками лицо, грязное, в красном песке, его оборванную одежду, лохмотья которой свисали со всех сторон, торопливо схватывала метлу и вталкивала Рыжего в дом.
Если бы только ее нареченный увидел будущего свояка, он, несомненно, сбежал бы. Мать сидела то у одной, то у другой соседки, поэтому Рыжему не оставалось ничего другого, как забиться в свой угол; там он укладывался на мешке, свернувшись в клубок, подобно больной собаке.
В воскресенье, когда мальчишки, жившие по соседству, принарядившись в чистые рубашки, шли к мессе или играли во дворе, Рыжий бродил по огороду — там он бросал камни в ничем не повинных ящериц или в других тварей либо ломал кусты кактусов, — других развлечений он не знал, да и насмешки мальчишек, бросавших в него камни, были ему не по нраву.
Вдова Мишу приходила в отчаянье, что у нее, как все говорили, такой непутевый сын. Рыжий превратился в бродячую собаку, которую все отгоняют пинком или бросают в нее камни; такие собаки поджимают хвост и убегают, едва завидев кого-нибудь, всегда голодные, облезлые, одичавшие наподобие волков.
Там, под землей, в штольне, где лежал песок, Рыжий — безобразный голоштанник, неизменно одетый в лохмотья — казалось, был создан для этой работы, здесь над ним больше не подтрунивали. Даже цвет его волос и глазища, как у кошки, которые он прищуривал от солнца, подходили для его ремесла. Такими бывают ослы, которые годами работают в копях, всегда находясь под землей, никогда не выходя оттуда. Вход в копи — с сильным наклоном, и ослов спускают туда на канатах, они там живут до самой смерти. Ослы эти старые, их покупают за двенадцать — тринадцать лир, так как они пригодны только для работ в копях, — не то их давно пора было бы отвести на живодерню и там удушить.
Рыжий и сам-то большего не заслуживал; он выбирался из штольни в субботу вечером, поднимаясь наверх с помощью каната: ему надо было отнести матери деньги, заработанные за неделю.
Конечно, он предпочел бы работать на стройке, как прежде Лягушонок, распевая под синим небом и горячим солнцем, которое грело бы ему спину, или же возчиком, как кум Гаспаре, приходивший в штольню за песком. Тот лениво покачивался на козлах с трубкой во рту и целыми днями разъезжал по веселым улицам деревни. А еще лучше было бы жить как крестьяне — на поле, среди зелени и густых кустов, на которых растут сладкие рожки, а вверху над головой виднеется синее небо и распевают птицы. Но отец Рыжего был рабочим в копях; для такой же работы родился и Рыжий.
И, думая обо всем этом, он показывал Лягушонку тот самый песчаный столб, который свалился на его отца. Оттуда, сверху, после обвала еще сыпался мелкий, словно пережженный песок, за которым, покачиваясь на козлах, приезжал возчик с трубкой во рту. Рыжий говорил, что когда выбросят весь песок и землю, то найдут труп его отца, на котором были новые нанковые штаны. Лягушонок дрожал от страха, а Рыжий ничего не боялся. Он рассказывал, что с детства привык к копям, что перед его глазами всегда было это зияющее отверстие, которое ведет в подземелье, и отец обычно сводил его вниз, держа за руку.
И Рыжий шарил руками по стенкам, протягивая их то вправо, то влево, описывал, каким запутанным был лабиринт штолен, которые тянулись под их ногами повсюду — вплоть до того места, где начинался пустырь. Земля там была черная, заросшая выгоревшим от солнца дроком. Под нею погибло немало людей: одних раздавило во время обвала, другие сбились с пути и ходят там годами, будучи не в силах найти выход из этого лабиринта; они не слышат отчаянных воплей своих детей, которые напрасно разыскивают их.
Случилось раз, что, когда наполняли корзины песком, рабочим попался башмак дядюшки Мишу. Рыжий от волнения так дрожал, что его пришлось вытащить на воздух с помощью каната — как осла, которому пришел конец. Но ни штанов, почти новых, ни вещей, принадлежавших Мишу, не нашли. Однако бывалые люди с уверенностью утверждали, что именно в этом месте на Мишу свалился столб; кое-кто из новичков поражался вероломству и коварству песка, разметавшего самого Мишу и его одежду во все стороны, — башмаки оказались в одном месте, ноги — в другом.
С той поры, как был найден башмак Мишу, Рыжий так боялся, что где-нибудь из-под песка покажется босая нога отца, что наотрез отказался хоть раз ударить киркой; тогда этой же киркой его стукнули по голове.