Страница 156 из 170
— А, вот как… Да, да, правда. Мы ждали вас еще вчера.
Синьора Лючетта вспыхнула.
— Да, еще вчера… — возбужденно начала она, но тотчас же сдержалась, чтобы не разбудить малыша.
Затем развела руками и, показав глазами сначала на одного, потом на другого, добавила:
— Видите, как я связана… Да и сама… мне надо было оторваться от всего прежнего…
— Вы вдова Лоффреди, не правда ли?
— Да.
И синьора Лючетта опустила глаза.
— Ничего нового не известно? — спросил пассажир после нескольких мгновений мрачного молчания.
— Ничего! — Глаза донны Лючетты засверкали. — Но есть люди, которые знают, — сказала она. — Поверьте, настоящий убийца Лоффреди совсем не тот разбойник, который предательски ударил его сзади и исчез. Они хотели убедить всех, что это произошло из-за женщины… Ничего подобного! Это была месть. Политическая месть! У Лоффреди было так мало времени думать о женщинах, что и одной ему было слишком много. Ему хватало и меня. Ведь подумать только! Мне было всего пятнадцать лет, когда он женился на мне.
Пока синьора Лючетта говорила, ее лицо все краснело и краснело, глаза бегали по сторонам и беспокойно блестели, потом ее ресницы снова опустились.
Пассажир некоторое время наблюдал за ней, пораженный быстрыми переходами от внезапного возбуждения к такой же внезапной подавленности.
Но как можно было отнестись серьезно и к ее возбуждению и к подавленности? Мать этих двух малюток казалась совсем девочкой, больше того — куклой; быть может, она сама смутилась, заявив ни с того ни с сего и с такой твердостью, что Лоффреди не мог думать о других женщинах, раз у него была такая свеженькая и веселая жена.
Синьора Лючетта, наверное, и сама не сомневалась, что никто ей не поверит, видя ее и зная, что за человек был ее муж. При жизни Лоффреди у нее, конечно, бывали подозрения; может быть, думая о нем, она подозревала его и сейчас. Но синьора Лючетта не могла позволить кому бы то ни было считать, что Лоффреди не обращал на нее внимания, что она была для него куколкой и ничем больше. Во всяком случае, она хотела, чтобы только ее имя упоминалось в том шуме, который подняли примерно год назад все итальянские газеты вокруг трагической смерти дерзкого и пылкого генуэзского журналиста.
Пассажир был очень доволен, что так хорошо понял ее душу и характер; задавая ей короткие умелые вопросы, он заставил ее рассказать о себе и получил подтверждение своим догадкам из ее собственных уст.
Его охватила большая нежность к этому маленькому жаворонку, только что вылетевшему из гнезда; еще совсем не умея летать, он делал вид, что вполне освоился в воздухе. Как пылко говорила она о своем благоразумии и мужестве. О нет, она никогда не погибнет. Представьте себе только: внезапно выбитая из привычной колеи, в ужасе и суматохе этой трагедии, она не потерялась ни на мгновение; она бегала туда и сюда, она делала то и это не столько для себя, сколько для этих двух малюток… Ну, конечно, отчасти и для себя — ведь ей едва исполнилось двадцать. Да, уже двадцать, хотя она выглядит еще моложе. И это было тоже препятствием, и даже самым досадным из всех. Потому что каждый, увидев ее раздражение и отчаяние, начинал смеяться, как если бы она не имела права ни раздражаться, ни приходить в отчаяние. Как это ее бесило! И чем больше она бесилась, тем больше они смеялись. И, смеясь, обещали ей один — одно, другой — другое; но всем хотелось, обещая, позволить себе нескромную ласку; хотя они и не осмеливались, но это желание она ясно читала у них в глазах. В конце концов она устала. И, чтобы покончить со всем этим, решила стать телеграфисткой в Пеоле.
— Бедная синьора! — вздохнул, тоже улыбаясь, ее спутник.
— Почему бедная?
— Потому что… потому что… вы увидите: не очень-то много развлечений в Пеоле.
И он коротко описал ей местечко.
На всех улочках и площадях Пеолы всегда можно ощутить и увидеть скуку.
— Увидеть? Как? В чем?
— В бесконечном количестве собак, спящих с утра до вечера, растянувшись на всех мостовых. Эти собаки не просыпаются, даже чтобы почесаться, или, вернее, они чешутся не просыпаясь.
В Пеоле горе тому, кто откроет рот, чтобы зевнуть. Рот так и останется открытым, чтобы сделать по крайней мере пять зевков подряд. Если уж скука застрянет у кого-нибудь в горле, то не очень-то легко от нее избавиться. И все в Пеоле на всё закрывают глаза и вздыхают:
— Завтра…
Но завтра и сегодня — все одно и то же, вернее «завтра» никогда не наступает.
— Вы увидите, как мало у вас будет дела на телеграфе, — добавил он. — Им никто никогда не пользуется. Полюбуйтесь на поезд. Он идет со скоростью дилижанса. И даже дилижанс представлял бы собой прогресс для Пеолы. Жизнь в Пеоле пока что тащится на телеге.
— Боже, боже! Вы меня пугаете, — сказала синьора Лючетта.
— Не пугайтесь, не надо, — улыбнулся ее спутник. — Я вам сообщу приятную новость: через несколько дней у нас в клубе будет праздник и бал.
— А-а!
И синьора Лючетта так посмотрела на него, точно ее мгновенно охватило подозрение, что и этот синьор хочет подшутить над ней.
— Танцевать будут собаки? — спросила она.
— Нет, граждане Пеолы… Пойдите, вы развлечетесь. Клуб находится на площади, как раз рядом с телеграфом. Вы уже нашли квартиру?
Донна Лючетта ответила, что уже нашла, в том же доме, где жил ее предшественник-телеграфист. Потом спросила:
— А вы, простите… как ваше имя?
— Сильваньи, синьора. Фаусто Сильваньи. Я секретарь муниципалитета.
— О, вот как. Очень приятно.
— Ну…
И Сильваньи тем же печальным жестом снял руку с набалдашника, а на его лице появилась горькая улыбка, сразу же затуманившая глубокой грустью большие светлые глаза.
Поезд приветствовал жалобным свистом маленькую станцию Пеолы.
— Приехали?
II
Расположенная среди голубоватых гор, тут и там прорезанных туманными долинами, покрытых дубовыми и еловыми рощами и купами каштанов, Пеола со своей горсточкой красноватых крыш, четырьмя черными колоколенками, тесными неровными площадями, крутыми улочками между старыми маленькими домами и новыми, чуть побольше, получила привилегию приютить у себя вдову журналиста Лоффреди, о трагической, окутанной тайной смерти которого продолжали время от времени говорить газеты больших городов. Немалая привилегия — узнать прямо от вдовы такие вещи, которых другие, в больших городах, не знали; преимуществом было даже видеть ее, иметь возможность сказать:
— Когда Лоффреди был жив, он крепко держал в объятиях эту птичку!
По этому случаю «граждане» Пеолы преисполнились гордости.
Что касается собак, то они, вероятно, продолжали бы мирно спать растянувшись на площадях и улочках Пеолы, совершенно не подозревая об этой особой привилегии, если бы внезапно не распространился слух, что на синьору Лючетту бесконечный сон собак производит очень плохое впечатление, и тогда мужчины — не только молодежь, но даже пожилые люди — начали будить псов, прогонять их пинками или громко топать ногами и хлопать в ладоши.
Бедные животные поднимались не столько рассерженно, сколько удивленно: они смотрели искоса, чуть приподнимая одно ухо; потом, подскакивая на трех ногах и поджав четвертую, которую отлежали, отправлялись, чтобы улечься чуть подальше. Но что же все-таки произошло?
Может быть, они бы и поняли, если бы были чуть умнее и не до такой степени ошалели от сна. Боже мой, ведь достаточно было остановиться на углах улиц, выходящих на площадь, где никому из них не дозволялось не только лежать, но даже пробегать мимо.
На этой площади находился телеграф.
Собаки бы заметили (если бы были чуть поумнее), что все — не только юноши, но даже пожилые люди, — проходя по этой площади, казалось попадали в другую, живительную атмосферу, от чего их походка и все движения становились более ловкими, более живыми, шеи надувались, словно от внезапного прилива крови, и никак не могли уместиться в накрахмаленных воротничках, а руки озабоченно оттягивали вниз жилеты и поправляли галстуки.