Страница 132 из 170
— Синьоры!.. Итак, я начинаю для возбуждения аппетита.
Марко Мингетти хорошо знал, что теперь его очередь: он сел на задние лапы, а передними попытался надеть фуражку. Маленький оборвыш громко засмеялся гримасам паяца, а когда Квинтино начал медленно взбираться на это непрочное сооружение, восторженно захлопал в покрасневшие от холода ладоши. Один, два, три, пять стульев Квинтино одолел; наконец он одолел и последний стул и добрался до самой вершины. Но когда он попытался сделать стойку на вытянутых руках, пальцы его заскользили, стулья сдвинулись, он потерял равновесие и вместе со всем сооружением рухнул на землю, всей тяжестью ударившись о мостовую, между тем как сверху на голову и грудь ему продолжали падать стулья.
Он не вскрикнул, не застонал; он остался лежать неподвижно, погребенный под грудою стульев.
Мальчишка закричал и со всех ног бросился прочь.
Некоторое время никто не приходил на помощь бедному Квинтино; Марко же не решался пошевелиться. Он все еще сидел на задних лапах и лишь изредка, чтобы немного отдохнуть, опускал переднюю лапу, вытягивал шею, глядя на хозяина, лежавшего под грудою стульев, и беспокойно нюхал воздух, словно хотел угадать смысл этой новой шутки. Первым к валявшемуся на мостовой Квинтино подошел какой-то носильщик, потом молодая женщина, которая стала призывать мадонну и всех святых. Наконец вокруг Квинтино собралось человек десять, которые держались, впрочем, на довольно почтительном расстоянии, желая лишь рассмотреть, что именно случилось, но явно не собираясь прийти ему на помощь. Вслед за тем из кафе вышел официант, но сразу же вернулся, ибо должен был рассказать обо всем посетителям, которые специально послали его узнать, что означают этот шум и крики. Наконец появился полицейский, который сразу же послал людей в больницу за носилками. Когда принесли носилки, двое подняли раненого Квинтино, все еще не подававшего признаков жизни, положили его на соломенную подстилку, привязали ремнями и понесли.
Марко все время вертелся рядом; его отгоняли пинками, но он не лаял в ответ и не собирался убегать. Как только добровольные санитары тронулись в путь, Марко побежал за носилками. Он трусил рядышком, поджав хвост и опустив морду. Когда добрались до дверей больницы, Марко тоже хотел проскользнуть внутрь, но злой больничный сторож отшвырнул его прочь таким сильным и ловким ударом ноги, что собака отлетела далеко в снег.
Всю ночь Квинтино не приходил в сознание: он впал в беспамятство, и, глядя на него, больничные служители мрачно покачивали головами. Но когда на следующее утро Квинтино пробудился после тяжкого, беспокойного сна и огляделся вокруг, он решил, что снова начинается бред: первый раз в жизни ему показалось, что он синьор. Он лежал на мягкой постели под теплым одеялом. Сквозь широкие стекла выходивших на улицу окон в палату пробивались лучи солнца и, закрутив в веселом хороводе тысячи золотистых пылинок, желтыми полосками падали на белоснежные простыни. Эта светлая тишина и покой наполнили Квинтино неведомой доселе радостью, пробудил в его признательной душе чувство благодарности и любви к этим людям, которые с великим терпением переходили от одной кровати к другой. Он испытывал сейчас и чувство благоговения к висевшим вокруг изображениям святых и нарисованному на потолке гигантскому Христу, который со своего креста, казалось, благословлял всех больных и страждущих.
Даже бедняге Квинтино жизнь наконец подарила улыбку… но лишь теперь, когда он, искалеченный, очнулся в больнице!.. Ему казалось, что несчастье нежданно-негаданно обернулось для него удачей. Голова у него была тяжелая, время от времени он чувствовал в груди острую боль, но вместе с путаницей мыслей лихорадка принесла с собой и светлые грезы. Им овладело неодолимое желание, глубокая потребность любить, и, весь в плену обольщения, он с нетерпением ждал, что и его кто-нибудь придет навестить. Ведь всякий раз, когда открывалась дверь и в палату входил незнакомый человек, Квинтино сразу угадывал, что это мать, жена, возлюбленная или же друг кого-нибудь из больных. Посетители с улыбкой торопливо подходили к одной из кроватей и там дарили своим близким гостинцы, поцелуи, ласки.
Значит, у каждого из этих несчастных была своя отрада!.. Квинтино видел, как чья-то нежная рука сжимала руку больного, принося ему надежду и утешение, видел слезы и улыбки, слышал возгласы горя и радости. Но напрасно он ждал, что снова отворится дверь и какой-нибудь добрый человек придет навестить и его, Квинтино. Никто не знал Квинтино; у него не было здесь ни одного знакомого. Никто не подходил к его одинокой, заброшенной постели, словно он был всем чужим даже в этом доме страданий. Он вспомнил свою обезображенную пеллагрой мать, которая, погубив свою душу, утопилась в яме с грязной стоячей водой, вспомнил об отце, который, словно жалкий бродяга, умер на далеком острове, измученный тяжким трудом и жестокими угрызениями совести, и ему взгрустнулось по улыбке возлюбленной, по ласковому слову друга. Он оплакивал сейчас уходящую жизнь, принесшую ему так мало радостей. Один, всегда одни!.. Но нет… нет, и у него есть товарищ, друг! Тут он с неожиданной быстротой соскочил с постели, лихорадочно посмотрел вокруг, заглянул под кровать… Но все было напрасно! Он один, и никто даже не вспомнит о нем!.. Теперь он совсем пал духом и в отчаянии подумал, что одиночество на людях еще горше, чем во время его ночных странствий, когда он без цели блуждал по бесконечной равнине и вдоль берега моря.
Задыхаясь сильнее прежнего, он снова лег в постель, и ему показалось, что недавние светлые видения внезапно почернели, подернулись густым туманом. Повязка, покрывавшая широкую рану на голове, сдвинулась, из-под нее ручьем хлынула кровь. Подбежали больничные служители, доктора, сестры, но ему казалось, что ни на одном из этих незнакомых лиц он не видит даже проблеска сострадания.
Между тем лихорадка подтачивала последние силы Квинтино, и его жалкая жизнь приближалась к неумолимому концу.
Впереди беднягу ждал конец всех страданий и мук… ждала смерть… но и умирал он словно преступник, — его некому было пожалеть и утешить, и это последнее горе, ожидавшее его там, где все несчастные находят утешение, провело на лице Квинтино, носившем следы неисчислимых страданий, глубокую борозду нестерпимой муки. Но потом, еще до агонии, выражение его худого, измученного лица изменилось, и оно стало удивительно нежным… Губы его прошептали чье-то имя, он уронил голову на подушку и с улыбкой навеки закрыл глаза.
За мгновение до этого с улицы донесся протяжный, отчаянный вой…
Это было прощальное приветствие Марко Мингетти.
Альфредо Ориани
Дон Джованни Верита
Дон Джованни был предупрежден заранее, поэтому ночью двадцатого августа он отправился на вершину горы Треббио, отделяющей Модильяну от Довадолы. Дождь лил как из ведра; Гарибальди подъехал в тележке; дон Джованни вышел из своего убежища. От волнения сердце его было готово разорваться. Он не мог узнать генерала, потому что не был с ним знаком, но сразу почувствовал, что это он. И ночь и дорога были безлюдны; ни огонька, ни звука.
Гарибальди уже слез и помогал спуститься товарищу.
— Это я, — промолвил дон Джованни.
— Это я, — ответил Гарибальди.
И этим было все сказано.
— Пойдемте.
— Мой товарищ ранен и не может идти, — спокойно сказал Гарибальди.
Дон Джованни, который в эту минуту опасности собрал всю свою энергию, едва удержался, чтобы не вспылить. Какое ему дело до товарища? Дорога опасна, каждую минуту их могли обнаружить. Зачем же все осложнять из-за какого-то солдата.
Сам дон Джованни решил идти первым: если он кого-нибудь встретит, то повернет обратно, а если появятся жандармы, он предложит Гарибальди бежать, а сам останется, откроет огонь и задержит их.