Страница 131 из 170
Еще раньше многие стали замечать, что с ней творится неладное — она поминутно крестилась, бормоча: «Иисус, Иосиф, дева Мария, дарую вам душу и сердце мое. Дарую вам душу и сердце мое, Иисус, Иосиф, дева Мария!», и с тихим стоном сжимала изъязвленными руками пожелтевшую, обезображенную голову. На ночь мальчишку заперли в доме, оставив его наедине с несчастной самоубийцей. Иные из крестьянок не отважились провести ночь в доме дьявола, другие, воспользовавшись этим суеверием, преспокойно отправились домой спать вместе с мужьями. На следующий день, когда соседи пришли с могильщиком забрать умершую, Квинтино, который весь дрожал от страха, удрал куда глаза глядят, едва открыли дверь. Он не хотел, чтобы и его закопали в землю вместе с матерью. Он бежал не разбирая дороги и скоро заблудился среди пустырей и болот.
Так, скитаясь, бродил он много дней, пока не наткнулся на одного акробата, который увел его с собой, обучил ремеслу и с помощью пинков и колотушек направил в жизнь. Позже, уже умирая от чахотки в пустом хлеву, странствующий акробат оставил своему alter ego[133] в наследство драное трико, засаленную шляпу и поношенную бумазейную блузу. С той поры мальчишка один вел жестокую борьбу за жизнь, пока однажды не встретил будущего Марко Мингетти так же случайно, как несколько лет тому назад его самого нашел больной акробат; и с того дня Квинтино больше не расставался с собакой. Хорошо помня, как жжет тело после ударов и пинков, он решил избавить от них своего четвероногого друга. Но от чего Квинтино не мог его избавить — так это от голода. Зато они научились переносить голод вместе и так хорошо, что Квинтино, с мягкой и печальной улыбкой обращаясь к почтенной и славной публике, обычно говорил: «От голода, светлейшие синьоры, не умирают, я это по опыту знаю, но я прошу у вас сольдо, потому что от жажды, напротив, можно умереть!»
Все эти люди, имевшие обыкновение обедать каждый божий день, встречали его шутку смехом и хлопаньем в ладоши. Бедняга Квинтино, желая продлить их веселье, начинал гримасничать и шутить, но, пока он бил по пустому животу, словно это был барабан, он полными боли и жалости глазами смотрел на своего верного товарища по славе и… голоду.
И все же самым жестоким врагом двух несчастных была зима. Когда они вконец выбивались из сил, измученные летним зноем, они, понятно, всегда находили прохладу в густой тени деревьев и всегда могли посидеть в холодке на берегу реки. Но зимой?.. Зимой с ее стужей, снегом и долгими ночами?.. Как раз зимою, в сумерки, после целого дня пути, Квинтино и Марко увидели наконец небольшой городок. Неужели среди множества горожан не найдется доброй души, которая из жалости даст им кусок хлеба?.. Неужели среди стольких лепящихся друг к другу домов они не найдут какую-нибудь дыру, какую-нибудь лачугу, где смогут укрыться от холода и отдохнуть?
Непрерывно моросил мелкий холодный дождик. На Квинтино не было даже бумазейной блузы. Ее пришлось отдать одному батраку за ломоть сухой поленты… По сравнению с ним даже Марко мог считать себя настоящим синьором. Квинтино и сказал ему: «Держись, Марко! Ведь у тебя шуба, как у графа, как у ненасытного богача». В ответ Марко, замотав головой, стряхнул воду, которая, замерзая, ледяной коркой покрывала его черную шкуру.
Когда они подошли к городским воротам, таможенные досмотрщики[134] стали зло подшучивать над Квинтино, который в своем тоненьком трико щелкал зубами от нестерпимого холода.
— Эй ты, плясун! Часом не несешь чего-нибудь, за что пошлину надо платить? — с громким смехом кричали ему таможенники.
— Конечно… у меня под плащом четверть теленка спрятана.
Ответ Квинтино окончательно развеселил их, и они пропустили его без дальнейших расспросов.
Чем дальше углублялся бедный Квинтино в город, тем холоднее и темнее становилось вокруг. Ворота домов были заперты, магазины с большими витринами тоже закрылись, редкие прохожие уже не шли, а бежали по улицам, укрываясь под зонтиками от холодного дождя, переходившего в ледяную крупу. У Квинтино ныла грудь; он терзался муками голода. Он совсем закоченел и чуть не падал от усталости. У него больно сжималось сердце при мысли, что в такой поздний час, да еще в такую скверную погоду, трудно будет дать хоть одно представление. Он ускорил шаги, желая скорее добраться до центральной площади… Но и на площади все было пустынно и мертво. Даже извозчики, и те исчезли, нарушив строгие постановления властей, и вся широкая площадь побелела от снега.
Квинтино в растерянности остановился и посмотрел на собаку, которая тихо повизгивала, вопросительно глядя на него своими умными глазами. Тем временем ламповщики зажгли первые фонари, и на другой стороне площади Квинтино заметил под портиком красноватый огонек кафе и даже различил людей, стоявших у двери. Он сразу приободрился. Подышав на замерзшие руки, он принялся изо всех сил хлопать себя по груди и подпрыгивать на снегу, пытаясь согреть совсем закоченевшие в мокром трико ноги. Потом пересек площадь и подошел к синьорам, которые под надежной защитой портика смотрели, как падают снежные хлопья. Сняв старую шляпу, он начал с самой веселой остроты:
— Высокочтимые синьоры, удостойте вашего сострадания синьора Марко Мингетти, — он показал рукой на собаку, — и смиреннейшего Квинтино Селлу, то есть меня; оба мы министры финансов в отставке и сейчас покажем вам необыкновенные, невиданные до сих пор трюки, специально придуманные для возбуждения аппетита.
При этих словах синьоры недовольно пожали плечами и, явно раздосадованные, удалились в кафе, цедя сквозь зубы:
— Бездельник!
— Пьяница!
— Трудиться надо!
— У меня большое желание дать тебе пинка в зад, гнусный паяц, — пробормотал какой-то взбешенный конституционалист, который принял безобидную шутку за политическую сатиру.
Бедный Квинтино, держа в руках шляпу и чуть наклонившись вперед, остался стоять словно пораженный громом. Площадь совсем побелела, и только слабый свет фонарей печально озарял тьму безотрадной зимней ночи. Лишь портик освещался висячим фонарем и яркими лучами, проникавшими через широкую стеклянную дверь кафе.
Что теперь делать?
Квинтино в растерянности озирался вокруг. На площади не было ни души, кроме маленького грязного оборвыша, который, скатав снежный шарик, уплетал его с таким аппетитом, словно это был кусок поджаренной поленты. Он широко раскрытыми глазами смотрел на этого паяца в чудной одежде, ожидая, когда же начнется представление. Квинтино совсем пал духом и, повернувшись, вопросительно посмотрел на своего товарища по искусству. Марко Мингетти как бы в ответ сразу же встал на задние лапы.
— Ты хочешь работать? Да?.. Наберемся же мужества и вперед, пока хватит сил.
Он протер рукой запотевшие окна кафе и теперь отчетливо разглядел всех этих господ, уютно расположившихся за столиками; одни весело болтали и обменивались шутками, другие распивали вино и прочие горячительные напитки, третьи, развалившись в мягких креслах, поедали сладкие пирожки и всякие лакомства. В зале как видно, было очень жарко, потому что многие расстегнули пиджаки. Квинтино подумал, что, быть может, эти люди увидят через стеклянную дверь, как он работает, и совсем приободрился. Он снова похлопал себя по прикрытой лишь мокрым трико груди, подышал на сведенные холодом пальцы, посмотрел на чумазого мальчишку, который продолжал спокойно поедать снежный шарик, и начал составлять один на другой стулья, вынесенные прежде из кафе и оставленные снаружи под портиком. Но немного спустя ему стало нехорошо, он совсем закоченел и чувствовал, что вот-вот свалится от голода и усталости. Ноги подкашивались, в висках стучало, в горле пересохло и горело, и при каждом вздохе или слове он испытывал такую боль, точно проглотил острую стальную пластинку. Когда стулья были составлены, он снова начал прыгать, чтобы согреться, но поскользнулся на обледенелой мостовой и едва не растянулся во весь рост.
133
Второму я (лат.).
134
В Италии, национальное воссоединение которой завершилось только в 60-х годах прошлого века, до 1861 года сохранялся такой феодальный пережиток, как взимание пошлин внутри страны. Однако и после отмены их некоторые города сохранили за собой право взимания пошлин на некоторые продовольственные товары, предназначенные для жителей данного города.