Страница 13 из 170
Проходя мимо часовенки либо мимо лампады, зажженной перед образом мадонны у входа в чью-либо усадьбу, Недда останавливалась и быстро шептала молитву, озираясь по сторонам и с опаской прислушиваясь к заливистому лаю сторожевого пса за оградой, а потом быстро шла дальше, оглядываясь на огонек, который горел перед образом и в то же время указывал путь хозяину, если ему приходилось ночью возвращаться с поля. Эта зажженная лампада придавала ей бодрости и помогала молиться за бедную мать.
Но стоило — ей подумать о матери, и мучительная острая боль тотчас же сжимала ее сердце. Тогда она бежала и, чтоб забыться немного, распевала во весь голос или старалась вспоминать о веселых днях сбора винограда, о летних вечерах, когда после работы девушки под звуки волынки при ярком лунном свете веселыми стайками возвращались из Пьяны. Однако мысли ее то и дело улетали туда, к жалкому ложу ее умирающей матери.
Становилось все темней. Бедная девочка уже не раз впотьмах наталкивалась на изгороди; она поранила себе ногу об острый, как бритва, осколок лавы и теперь на каждом повороте дороги боязливо останавливалась, не зная, куда идти дальше.
И вдруг она услышала знакомый бой башенных часов в Пунте. Било девять, и удары раздавались так близко, что казалось, они обрушиваются ей прямо на голову.
Недда улыбнулась, словно услышала голос друга, назвавшего ее по имени в толпе чужих людей. Она быстро зашагала по деревенской улице, запела во весь голос свою самую любимую песенку и еще крепче зажала в кулаке те сорок сольдо, что лежали в кармане ее передника. Проходя мимо аптеки, она увидела закутанных в плащи нотариуса и аптекаря. Они с азартом играли в карты. Потом навстречу ей попался бедняга дурачок из Пунты; засунув руки в карманы, он прохаживался по улице, распевая свою песенку, которую пел вот уже двадцать лет, и в зимние ночи и в знойные летние дни.
А вот и первые деревья Раванузы, вот улица, на которой она живет. Навстречу шли медленным шагом, спокойно пережевывая свою жвачку, быки.
— Оэ! Недда! — вдруг раздался чей-то знакомый голос.
— Это ты, Яну?
— Да, это я; вот с хозяйскими быками возвращаюсь.
— А ты откуда идешь?
— Я из Пьяны. Сейчас только проходил мимо твоего дома. Мать тебя ждет.
— Как мама?
— Как всегда.
— Да вознаградит тебя господь! — воскликнула девушка, словно она ожидала худшего, и побежала дальше.
— Прощай, Недда! — крикнул ей Яну вдогонку.
— Прощай, — ответила она издалека.
Теперь Недде казалось, что звезды засверкали, словно солнце, а деревья, которые росли у дороги, такие близкие и родные, протянули к ней свои ветви, чтоб защитить ее, и даже камни, казалось, ласкали ее натруженные ноги.
На следующий день пришел врач. Он навещал больных бедняков по воскресеньям, — ведь этот день все равно нельзя посвящать делам по хозяйству у себя на усадьбе.
Да, по правде говоря, это был невеселый визит! Добряк доктор не привык излишне церемониться со своими пациентами, а в доме у Недды не было ни прихожей, ни друзей, которых можно было бы отозвать в сторону, чтобы сказать им всю правду о больной.
В тот же день совершили печальный обряд: в дом пришел священник в стихаре; звонарь принес елей; притащились две-три старушки, бормотавшие молитвы. Колокольчик звонаря так и заливался среди полей, и, услышав его звон, возницы останавливали мулов и снимали шапки.
Когда Недда услышала этот звон, долетавший до нее с каменистой тропки, она поправила грязное одеяло на постели больной, чтобы не видно было, что та лежит без простыни, затем накрыла своим лучшим белым передником хромой столик, под ножки которого были подложены кирпичи.
Когда священник причастил умирающую, Недда вышла из дому, опустилась на колени у порога и стала молиться. Бессознательно произносила она слова молитвы, уставившись, словно в беспамятстве, на камень, лежавший у порога, сидя на котором еще весной ее старая мать грелась под лучами мартовского солнца. Из соседних домов до Недды доносился обычный будничный шум, а по дороге спокойно шли люди, занятые своими делами.
Вскоре священник ушел, а звонарь лишь понапрасну проторчал у порога, рассчитывая, что ему, как обычно, подадут милостыню для бедных.
Поздно вечером, когда Недда бежала по улице Пунты, ей повстречался дядюшка Джованни.
— Эй, погоди, ты куда так поздно?
— Я за лекарством, доктор прописал.
Дядюшка Джованни был бережлив и любил поворчать.
— Какое уж там лекарство, — пробормотал он, — если святые дары не помогли. Врач, должно быть, стакнулся с аптекарем, чтобы кровь сосать у бедняков. Недда, послушай меня, побереги эти деньги и побудь лучше дома со своей старухой.
— Кто знает, может это лекарство ей поможет, — грустно ответила ему девушка и, опустив глаза, зашагала еще быстрей.
Дядюшка Джованни что-то проворчал ей вслед, а потом крикнул:
— Эй, Певунья!
— Чего вам?
— Я сам к аптекарю пойду: мне быстрей дадут лекарство, а ты не беспокойся. А покуда посиди с больной, чтоб ей одной не оставаться.
У девушки слезы навернулись на глаза.
— Бог вам воздаст, — сказала она и хотела было сунуть ему в ладонь деньги.
— Потом отдашь деньги, — грубовато ответил ей дядюшка Джованни и зашагал к аптеке с такой быстротой, словно ему было двадцать лет.
Недда вернулась домой и сказала матери:
— Дядюшка Джованни сам в аптеку пошел. — Голос ее звучал необычайно мягко.
До слуха умирающей донесся звон монет, которые Недда высыпала на столик, и она вопросительно взглянула на дочку.
— Он сказал, чтобы деньги я отдала потом, — ответила ей девушка.
— Пусть господь воздаст ему сторицей за его доброту, — прошептала больная. — Ты-то хоть не останешься без гроша в кармане.
— Мама!
— Сколько же мы должны дядюшке Джованни?
— Всего десять лир. Да вы не беспокойтесь, мама. Я буду работать!
Мать пристально взглянула на нее своими уже почти угасшими глазами и молча обняла дочку.
А на другой день пришли могильщики, звонарь да несколько старушек.
Перед тем как положить покойницу в гроб, Недда обрядила ее в лучшее платье и положила ей на грудь большую гвоздику и густую прядь своих волос. А те жалкие гроши, что у нее оставались, она отдала могильщикам, чтобы те бережно несли гроб по каменистой дороге, которая вела к кладбищу.
После похорон Недда прибрала постель, вымела сор и засунула на самую верхушку шкафа последний пузырек с лекарством; потом села у порога, глядя в небо. Краснозобка, зябкая ноябрьская птичка, распевала среди кустов ежевики и зелени, обвивавшей стену домика, прыгая меж колючек и шипов, и своими хитроватыми глазками поглядывала на Недду, словно хотела что-то сказать ей. И Недда подумала, что ведь еще вчера ее мама слышала это пение. Рядом в огороде сороки поклевывали упавшие на землю оливки. Прежде Недда камнями гнала их прочь, чтобы больная мать не слышала их мрачного стрекотанья, а теперь равнодушно посмотрела на них и не шевельнулась. Мимо шли люди; скрип повозок и бренчанье колокольчиков, привязанных к шеям мулов, заглушали звонкие голоса возниц, перекликавшихся между собой. Недда глядела им вслед и говорила самой себе: «Вот это торговец лупином, а вот — вином…»
В церкви зазвонили к вечерне, зажглась в небе первая звезда, и когда шум на дороге стал утихать и сумерки окутали сад, Недда подумала, что ей теперь уже не нужно идти за лекарством в аптеку и незачем зажигать свет в доме.
Она все еще сидела у порога, когда к ней подошел дядюшка Джованни. Услышав шаги на тропинке, ведущей к дому, Недда встала — ведь она никого не ждала.
— Ты что тут делаешь? — спросил у нее дядюшка Джованни, но она ничего не ответила, только пожала плечами.
Старик молча уселся рядом с ней, у самого порога.
— Дядюшка Джованни, — сказала Недда после долгого молчания, — теперь я осталась одна и могу работать подальше от дома. Я пойду в Рочеллу, там еще не кончился сбор олив; а когда вернусь, возвращу вам долг.