Страница 121 из 170
К княгине, родом француженке, жившей в разводе с мужем, народ относился враждебно: она была иностранкой, вмешивалась в государственные дела и препятствовала вступлению короля в брак. Народ скорее простил бы своему монарху множество кратковременных увлечений, чем такую глубокую любовь, длившуюся уже четвертый год. Король знал об этом и отвечал на это презрением. Он был человеком выдающихся дарований, на редкость мягкого сердца и держался не слишком высокого мнения о своем сане и престоле; чуждый славолюбия, не столько государь, сколько поэт и художник, натура исключительно восприимчивая и утонченная, он тяготился повседневными заботами правления и находил власть приятной лишь постольку, поскольку она доставляла ему возможность наслаждаться всеми богатствами искусства и окружать себя недюжинными людьми. Убежденный, что княгиня Виктория любит его не как государя, а просто как человека, он считал, что, обладая подобной подругой, вкушает высшую и редчайшую радость, какую может дать трон. Особенно восприимчив и утончен он был в вопросах личного долга, что порождало в нем глубокий внутренний разлад и тоску, ибо его благородная душа от рождения была поражена смертельным недугом — слабоволием.
Правительственный кризис, по случаю которого был вызван ко двору генерал Херибранд, мог оказать решающее воздействие на судьбы страны. Граф Ферзен толкал короля на союз с могущественной родиной княгини Мальме-Цитен, а это, ввиду политической обстановки в Европе, повлекло бы за собой войну. Кабинет же Лемминка означал сокращение военных расходов и умеренность во внешней политике. Все знали, что сразу после голосования Ферзен предложил его величеству отставку своего кабинета, поставив короля перед выбором: или принять отставку, или распустить парламент.
Его величество, не дав окончательного ответа, вызвал к себе председателей обеих палат, и те единодушно посоветовали поручить формирование правительства Лемминку. Все знали также, что княгиня Виктория больна и безвыездно пребывает в своей вилле на острове Силь. У дома, где жил лидер оппозиции, состоялась большая манифестация. Народ кричал: «Долой француженку!»
Когда в полночь карета с Херибрандом подкатила к воротам королевского дворца, из них выезжала наемная пролетка в одну лошадь. Генералу пришлось подождать минут пять в адъютантской, прежде чем его ввели в кабинет короля — небольшое, но очень высокое помещение, расположенное в северо-восточной угловой башне дворца, К нему примыкали два просторных балкона: один, дверь которого была приоткрыта, выходил на море; другой — на широкие террасы, спускавшиеся к военному порту. — Между балконными дверями в маленьком камине черного мрамора пылал огонь, хотя была уже половина апреля. Высоко подвешенная электрическая лампа ярко освещала резной потолок из черного дерева с серебряной отделкой, оставляя в тени стройную фигуру короля, стоявшего у камина.
Его величество протянул руку старому генералу, чье изможденное лицо, необычайная худоба и подчеркнуто резкий профиль напоминали какого-то призрачного Дон-Кихота.
— Дорогой генерал, сказал король ласковым, но дрожащим от волнения голосом, — простите, что я потревожил вас так поздно. Мне было необходимо вас видеть.
Генерал несколько холодно ответил, что он всегда к услугам его величества.
— Мне нужен не слуга, — возразил король уже более сдержанным тоном. — Мне нужен друг. Вы сердитесь на меня?
Генерал стал уверять в противном, но его величество прервал собеседника и, взяв старика за руку со словами: «Пройдем сюда», усадил его в одно из двух низких кресел, которые стояли у дверей балкона, выходившего на море, сам уселся в другое и заговорил о политическом положении в стране. Изложив содержание своих бесед с премьер-министром и председателями палат, он сказал, что понимает серьезность предстоящего ему решения, которое, вероятно, будет самым важным в его жизни, и добавил, что, подавленный сознанием своей нерешительности и надеясь получить от Херибранда благоразумный и твердый совет, не мог отложить свидание с ним до утра.
Генерал бесстрастно выслушал его и ответил просто:
— Государь, надо призвать Лемминка.
Лицо короля потемнело; он на минуту умолк, встал, медленно подошел к камину и уставился на огонь. Генерал тоже поднялся; не сходя с места, он быстро окинул комнату взглядом и остановил его на короле. Глаза и высокий открытый лоб Херибранда хранили выражение глубокой и суровой серьезности.
— Вы не знаете всего, — промолвил наконец его величество, по-прежнему задумчиво и не глядя на генерала. — Вы не знаете, что назревает в Европе. Вы не знаете, какими обязательствами мы связаны.
— Государь, живо возразил генерал, — если дело в обязательствах, взятых на себя министерством Ферзена, то теперь они отпали; если же дело в обязательствах вашего величества, то всеподданнейше позволю себе осведомиться, для чего оно оказывает мне честь, спрашивая моего мнения.
Глаза короля высокомерно сверкнули.
— Я не даю никаких личных обязательств, — с жаром проговорил он. — Я верен конституции. Но поймите меня, господин генерал. Вам должно быть известно, что у каждого правительства могут быть не формальные, неписаные обязательства, от которых тем не менее не так-то легко отказаться.
Генерал заметил, что результатом голосования палата косвенно выразила неодобрение этим обязательствам.
— Не говорите мне о палате! — воскликнул король. — Внешняя политика не делается в палате. Нельзя же править норовистыми лошадьми на крутой дороге, сидя в закрытой карете.
— Государь, так лошадьми действительно править нельзя, но следует знать, куда хочешь ехать, и оказать об этом кучеру. Страна не хочет свернуть на путь войны.
Король молчал.
— Я не в силах, — продолжал Херибранд, — дать вашему величеству такой совет, какого оно желает.
— Желаю! — презрительно подхватил король. — Желаю! Видите вы вон там, в лунном свете, красные огни отходящего парохода? С ним едет мальчик, отправленный на мои деньги в Рим учиться живописи. Так вот, я желаю быть на его месте! Вот чего я желаю! Простите меня, генерал. Вы же знаете, что я всегда любил вас. Вы первый после официальных лиц, к кому я обращаюсь, первый, у кого я прошу совета, а вы так со мной говорите!
Генерал поколебался, потом ответил тихо, но твердо:
— Нет, государь, первым был не я.
Король вздрогнул и впился глазами в Херибранда, который выдержал его взгляд.
— Что вы об этом знаете? — надменно спросил он.
Генерал развел руками и наклонил голову, как бы говоря: «Мне очень жаль, но скрывать бесполезно: я знаю все».
— Вы полагаете, — продолжал его величество голосом, прерывающимся от возбуждения, — вы полагаете, что имеете право?.. — Он запнулся, не сводя с генерала разгневанного взора, потом прибавил: — Еще никто не осмеливался…
— Государь, — возразил Херибранд, выпрямившись, — ваше величество не вправе распоряжаться моей совестью, но мой чин и мои награды — в его власти.
— Такой ответ хорош на сцене, — повысил голос король, — но не здесь, у меня, у которого совести не меньше, чем у вас.
Генерал, побледнев как полотно, ответил, что умоляет его величество покарать, но избавить от оскорблений старого преданного слугу, и попросил позволения удалиться.
— Нет, — сказал король, сделав резкий протестующий жест, — я хочу быть великодушнее вас. Я докажу вам, что существует еще один человек, стоящий выше намеков, выше подозрений, выше всей той низости, которой полон мир.
С этими словами он стал торопливо расстегивать мундир. Генерал попытался удержать его, как вдруг король порывисто протянул ему обе руки.
— Поймите, — воскликнул он уже не гневным, а проникновенным голосом, — не надо меня раздражать! Забудьте на минуту, что я король, считайте, что говорите с равным себе. Откройте мне душу так же, как я готов открыть вам свою! Откройте мне душу, скажите мне хоть одно теплое слово! Скажите мне все, что подозреваете, всё, чего опасаетесь, но говорите со мной как друг, понимаете? Да, я люблю, но разве вы имеете право презирать меня за это? Верьте мне, заклинаю вас: вы заблуждаетесь, вы не знаете ее. А я хочу, чтоб вы знали, чтоб вы сами всё увидели. Да, конечно, она мне писала, она давала мне советы. Но как вы можете требовать, чтоб женщина, которая всей душой любит меня и разлучена со мной, не написала мне ни слова в такой день? Генерал, дорогой мой учитель, разве вы не человек? Разве вы никогда не были молодым?