Страница 115 из 170
Вскоре осаждающие отступили от дворца. Кругом раздавались стоны раненых. Остатки камышовых факелов, догорая на земле, бросали на распростертые тела смутные отблески, освещали лужицы крови или, угасая, шипели. Усиливавшийся ветер шумел в ветвях падубов. По всей долине заливались лаем собаки.
Опьяненные победой слуги, все в поту от жары и усталости, ушли подкреплять свои силы. Никто из них не пострадал. Пили не переставая — воцарилось шумное веселье. Некоторые называли имена тех, кого им довелось уложить, и с шутовскими ужимками описывали, как те падали. Псари говорили о схватке так, словно это была охота на какую-нибудь дичь. Один повар похвалялся, будто он убил самого грозного врага — Рокко Фурчи. Вино подогревало рассказчиков, и хвастовству не было конца.
VI
Герцог Офенский, уверенный, что хоть на эту ночь опасность, во всяком случае, миновала, решил бодрствовать у изголовья стонущего Карлетто. Но вдруг в зеркале сверкнуло отражение неожиданно вспыхнувшего света, и у дворца, вперемешку со свистом юго-западного ветра, снова послышались крики. Почти тотчас же вбежали несколько слуг, едва не задохшихся от дыма в полуподвальных комнатах, где они уснули пьяным сном. Они даже еще не вполне пришли в себя и шатались, не в силах будучи вымолвить ни слова заплетающимся языком. За ними появились другие.
— Пожар! Пожар!
Они дрожали, сбившись в одну кучу, как стадо; ими снова овладела врожденная трусость. Сознание их было притуплено, словно во сне, они не соображали, что надо делать. У них не было даже ясного понимания опасности, которое побудило бы их искать спасения.
Пораженный герцог сперва тоже растерялся. Но Карлетто Груа, увидев, что комната наполняется дымом, и услышав то своеобразное рычание, с которым разгорается пламя, принялся вопить таким пронзительным голосом и так неистово размахивать руками, что дон Филиппо вышел из охватившего его оцепенения и ясно увидел близкую смерть.
Гибель была неизбежна. Ветер дул непрерывно, и от этого огонь с необычайной быстротой распространялся по всему обветшалому зданию, все пожирая, все превращая в языки пламени — подвижные, текучие, звонкие. Пламя легко бежало по стенам, лизало драпировки, на миг, словно в нерешительности, задерживалось на поверхности материи, принимало меняющуюся, неопределенную окраску, проникало в ткань тысячью тончайших трепещущих язычков, на мгновение оживляло фигуры, изображенные на стенах, зажигало на устах нимф и богов никогда не виданную улыбку, приводило в движение их застывшие тела. Потом оно бежало дальше, все разгораясь и разгораясь, охватывало деревянные предметы, сохраняя до конца их форму, так что они казались сделанными не из дерева, а из светящихся гранатов, которые вдруг, сразу, словно по волшебству, распадались, рассыпались пеплом. Пламя пело на разные бесчисленные голоса, сливавшиеся в единый хор, образуя мощную гармонию, подобную лесному шуму, состоящему из шелеста миллионов листьев, рокоту органа, состоящего из миллионов труб. В разверзавшиеся с грохотом отверстия стен и крыши местами виднелись звездные венцы ясного неба. Теперь уже весь дворец был во власти огня.
— Спасите! Спасите! — закричал старик, тщетно пытаясь подняться, чувствуя, как под ним оседает пол, чувствуя, как его ослепляет беспощадный багровый свет. — Спасите!
Последнее, нечеловеческое усилие — и ему удалось стать на ноги. Он побежал, наклонив вперед туловище, вприпрыжку, мелкими торопливыми шажками, точно его толкала какая-то неодолимая сила; он бежал, размахивая изуродованными руками, пока не упал, как сраженный молнией; сразу же охваченный пламенем, он съежился и сплющился, точно лопнувший пузырь.
Рев толпы постепенно усиливался, покрывая шум пожара. Ошалевшие от ужаса и боли, наполовину обгоревшие, слуги выбрасывались из окон и разбивались насмерть. Тех, кто еще дышал, тут же добивали. И каждый раз при этом раздавался все более громкий рев.
— Герцога! Герцога! — кричали еще неутоленные дикари: им хотелось видеть, как из окна выбросится тиран со своим любимчиком.
— Вот он! Вот он! Это он!
— Сюда! Сюда! Тебя-то нам и надо!
— Подыхай, пес! Подыхай! Подыхай! Подыхай!
В дверях парадного входа, прямо перед толпой, возник дон Луиджи: одежда на нем пылала, на спине он нес безжизненное тело Карлетто Груа. Лицо его обгорело и было неузнаваемо: волосы, борода исчезли. Но он бесстрашно шел сквозь огонь, еще живой, ибо само нестерпимое страдание поддерживало в нем силу духа.
В первое мгновение толпа онемела. Потом снова раздались крики, снова угрожающе замахали руки — все свирепо выжидали, чтобы главная жертва испустила дух тут, у них на глазах.
— Сюда, сюда, собака! Поглядим, как ты подыхаешь!
Сквозь пелену огня дон Луиджи услыхал эти поношения. Он собрал все свое мужество, чтобы самым явственным образом выразить толпе величайшее презрение: повернулся к ней спиной и навеки исчез там, где бушевало пламя.
Антонио Фогадзаро
Нарушенные идиллии
Я снимаю в Ории маленькую виллу, где до меня не случалось жить ни одному поэту; она стоит на самом берегу Луганского озера, у подножия горы, заросшей оливами, лаврами и виноградными лозами.
Это один из тех привлекательных, уединенных уголков, которые милы мечтателям и людям искусства. Когда я приезжаю туда, я целые дни провожу на озере; одет я как простой рыбак, со мной всегда несколько книг и удочек. Благодаря этой привычке я пережил там много лет назад самое романтическое в моей жизни приключение.
Однажды утром я причалил к тому песчаному берегу между двух скал напротив Лугано, где теперь расположена гостиница Каваллино. Тогда это место было совершенно диким и пустынным. Узкая тенистая лощина вела к маленькому, отливающему серебром водопаду. До этого я удил вдоль каменистого склона горы Каприно и за целую неделю не поймал ни единой рыбешки.
Я вылез из лодки, устроился в тени и только собирался снова закинуть удочки, как вдруг услыхал вверху, над водопадом, зычный мужской голос и легкий смешок, легкие восклицания, которые обычно вырываются у женщин, когда им страшно сбежать с горки. Действительно, по травянистому откосу у водопада осторожно спускалась красивая девушка; она держалась за зонтик, протянутый ей девочкой лет четырнадцати, которая в другой руке несла круглую корзинку. Последним появился пожилой мужчина; он хватался за траву и все время сердито ворчал. Они вытащили из корзины сандвичи, фрукты и бутылки и расположились завтракать. Пожилой мужчина, у которого на грубоватом лице выделялись седые бакенбарды и красный нос, был явно раздосадован моим соседством, но старшая девушка, бросив на меня быстрый взгляд, пренебрежительно сказала: «A fisher!»[115].
Я почувствовал себя довольно неловко и, кажется, покраснел. Они больше не обращали на меня внимания и, весело болтая, принялись за еду. Обычно мне очень трудно следить за английской речью, поэтому я был поражен тем, как разборчиво говорили эти люди, особенно девушка, сказавшая: «A fisher!» Она была хороша собой — стройная, довольно высокая шатенка с прекрасными голубыми глазами. Не помню, как она была одета, знаю только, что к поясу у нее был приколот букетик цикламенов, что ее ноги показались мне великоватыми, зато руки — безукоризненными.
В те годы я отличался весьма чувствительным сердцем: воображение мое готово было увидеть страстную душу и сокровища нежности в любой паре красивых глаз, которые два-три раза встретились с моими. Девушка, правда, взглянула на меня только один раз, да и то пренебрежительно, но ее высокомерное замечание разожгло мою фантазию. Когда я был мальчиком, я вечно придумывал всякие удивительные и неправдоподобные любовные приключения. Главную роль в них всегда играли прекрасные и надменные женщины. Я был принцем, но скрывал, кто я такой. Мою любовь презрительно отвергали, тогда я открывал свое инкогнито, и надменные красавицы падали к моим ногам. Позже я понял, что эти выдумки не делают мне большой чести, и мои мечты направились по другому руслу. Тем не менее то и дело поглядывая на нежное лицо и изящную фигуру девушки, обдавшей меня презрением, я мечтал — не о том, конечно, что она падет к моим ногам: я ведь не был принцем, — но о том, что я произведу на нее впечатление и заставлю уважать себя, щегольнув познаниями в литературе и английском языке.
115
Рыбак (англ.).