Страница 30 из 73
С Венечкой в этом отношении было проще и сложнее. Проще, потому что он умел и любил работать. Бывало, чинит электроприборы и от удовольствия даже мурлычет что-то себе под нос. А ещё у него была деревенская бабушка, у которой он жил после смерти матери. У бабушки была кровать со старинным подзором, а на кровати гора подушек под кружевной накидкой. В детстве он засыпал на этой кровати и слушал, как в саду падают яблоки и стукаются о землю так, будто бьёт копытом некий сказочный конь.
Он любил свою бабушку и деревню, а это добрый знак.
И всё-таки Венечка отбывал наказание по воровским статьям, а тут есть та специфическая сложность, которую трудно объяснить на словах, а потому обращусь к фактам. Встречаю однажды знакомого начальника колонии для несовершеннолетних и спрашиваю, чему он радуется.
— Хулиганчиков к нам подбросили, — говорит довольный начальник. — Самодеятельность теперь наладим и футбольную команду создадим. А то с ворами увяли совсем.
Хулиганчики, как называет их начальник колонии, — народ общественный. Они охотно идут как в самодеятельность, так и на непотребство — лишь бы сообща. А вор, как запаянная консервная банка, всегда себе на уме. Он одинок, самодостаточен и не нуждается в людях, хотя ему вечно прислуживают «шныри».
Был у меня в колонии для малолеток знакомец такого рода — талантливый юноша Алёша. Он мог починить любой автомобиль, ибо до зоны специализировался на угоне машин, продавая затем запчасти в один хитрый автосервис. Вырос он без отца и при спившейся матери. Но десятилетку в зоне закончил с отличием и мечтал поступить в автодорожный институт. А у меня в этом институте был друг доцент, он вызвался заниматься с Алёшей и помочь ему с поступлением. В общем, начальник колонии написал ходатайство об условно-досрочном освобождении Алексея. На утро 31 декабря был назначен суд, ибо 1 января Алёше исполнялось восемнадцать лет и его надо было этапировать на взрослую зону. Что это такое — объяснять не надо, но оступившиеся юнцы нередко выходят оттуда уже заматерелыми рецидивистами.
А за три дня до суда наш технически одарённый Алёша на спор вскрыл лагерную библиотеку и в доказательство своего мастерства принёс оттуда брошюру о марксизме-ленинизме. На языке Уголовного кодекса это значит, что человек совершил новое преступление и в дополнение к старому сроку, истекавшему через три месяца, ему следует добавить новый срок. Словом, утром 31 декабря вызвали конвой, чтобы этапировать Алексея в суд. Но из суда позвонили: «Подождите». Ждали до двенадцати часов. А в двенадцать дня из суда сообщили, что прокурор отказался подписать прошение об условно-досрочном освобождении и требует назначить новый срок за взлом библиотеки. Так что отправляйте Алексея на взрослую зону, где его будут судить как взрослого, то есть уже без снисхождения. Это был удар такой силы, что вся наша киногруппа (а мы снимали тогда фильм о колонии) помчалась в райцентр разыскивать прокурора.
Рабочий день перед праздником заканчивался рано, и мы поймали прокурора уже на выходе из кабинета. Умоляли и уговаривали минут сорок, но прокурор был неумолим.
— Простите, — сказал он, — но рабочий день уже закончился. А меня ждут дома дети наряжать ёлку и…
Тут он неловко повернулся, и из разорвавшегося пакета посыпались, раскатившись по полу, мандарины. Все бросились собирать их. А кинооператор понюхал мандарин и сказал прокурору:
— Если пахнет мандарином, значит, скоро Новый год. Вот вы сейчас приедете домой, и дети обрадуются: «Папа мандарины привёз». А Алёше некому было сказать «папа», и никто не наряжал ему дома ёлку. Никто! Никогда! Ни разу в жизни!
Прокурор растерянно посмотрел на мандарины и вдруг молча подписал прошение.
Из райцентра я добралась до колонии лишь без пятнадцати десять. После десяти, таков порядок, уже не освобождают. Зона готовилась к отбою, и в большинстве спален погасили свет. Но тут загремели засовы, забегали конвоиры, и во всех окнах вспыхнул свет, сигнализируя ближним и дальним:
— В зоне вольный человек!
Это почти мистический момент — вольный человек в зоне. Заключённые стараются прикоснуться к нему, чтобы «заразиться» волей. А потом по очереди ложатся на его опустевшую шконку, чтобы вдохнуть тот воздух свободы, слаще которого нет.
Вот такой был Новый год — за два часа до полуночи из зоны вышел вольный человек Алёша, правда, ещё в лагерной телогрейке с номерами. Переодевать его было уже некогда и не во что. Он попал за решётку четырнадцатилетним мальчиком и давно уже вырос из полудетских одежд. После четырёх лет заточения он от волнения не мог идти. Отошёл от ворот и упал в снег. Мы с таксистом кое-как дотащили его до машины, а он рыдал, как ребёнок, выплакивая то горе, когда никто никогда не наряжал для него дома ёлку, а после четырнадцати лет был лишь ужас зоны.
— Сынок, сынок!— обнимал и успокаивал его таксист.
— Дяденька, — плакал Алёша, — я больше никогда, ни за что! В институт поступлю! Землю есть буду, клянусь, а выучусь!
А дальше вспомните клятву Буратино, потому что ни в какой институт Алексей поступать не стал, устроившись работать в тот хитрый автосервис, куда он некогда сбывал краденое. Первое время он заходил ко мне и говорил виновато, что перед институтом надо подзаработать деньжат. Потом он исчез.
А когда через три месяца я разыскала его, он говорил со мной уже с чувством превосходства:
дескать, зачем ему диплом инженера, если инженерюгам, он узнавал, платят как нищим.
— Вот у вас за спиной университет с аспирантурой, — говорил он мне насмешливо, — а в доме одно «совковое» барахло да продавленный диван. Вы, «совки», привыкли к нищете. А я на автосервисе имею такое бабло, что уже надумал прошвырнуться на Мальдивы.
Больше мы с Алексеем не встречались.
Так вот, если тридцать процентов «хулиганчиков» вскоре после освобождения возвращаются в зону, то остальные всё же находят своё место в жизни. Заводят семью, работают и, получая обыкновенную зарплату, говорят с удовольствием, что теперь у них всё как у людей. Но эта обыкновенная, как у всех, жизнь неприемлема для вора. Дело здесь не только в сребролюбии, хотя и в нём тоже. Знакомые мне воры жили почти аскетично, и даже при наличии денег не пытались благоустроить своё грязноватое жильё или хотя бы купить посуду. А зачем, если впереди Мальдивы, экзотика и праздник жизни? Один вор-рецидивист так описывал своё счастливое будущее: вот сидит он под пальмами с бокалом шартреза, а чернокожие рабыни моют его белые ноги. Кстати, умер этот человек не под пальмами, а в мерзкой зоне под Вытегрой, и ничего хорошего в своей жизни не видел. А только гордость превыше разума, и манит человека некий манок, зазывая в страну грёз и несбыточных желаний.
Венечка тоже слышал этот манок и с первого дня пребывания в монастыре собирался уехать отсюда, заявляя:
— Вперёд, на праздник жизни! Я теперь будь-готовчик — даже пить бросил. Только по субботам и только норму!
Норма же у Венечки была такая — четвертинка белой и две пол-литры пива, причём обязательно в стеклянных бутылках.
В будние дни он был занят в монастыре. А в субботу после бани приходил ко мне поработать, лелея, однако, своё намерение — «культурно посидеть», пока мы будем в храме на всенощной. Сначала он пробовал хитрить, доказывая, что обязан сторожить дом в наше отсутствие, поскольку тати так и рыщут в ночи. Но хитрость Вени была понятна даже ёжику. И я из двух зол выбрала меньшее — пусть лучше выпьет дома за сытным ужином, чем натощак под забором.
— Ты человек! — обрадовался Венечка. — Смысл же не в выпивке, а в празднике души.
Теперь он уже не таился и при мне готовился к празднику. Накрывал стол белой скатертью, на скатерти — хрустальная рюмочка и роза в вазочке. А нехитрый домашний ужин он так искусно украшал зеленью и нарезанными в виде цветов помидорами, что сам восхищался трудами своих рук:
— Всё как в лучших ресторанах Парижа! Я б никогда из Оптиной не уехал, если бы в монастыре был ресторан.