Страница 31 из 73
А потом он грезил в своём «парижском» ресторане, воображая, как достойному господину Венечке стараются угодить официанты, а на эстраде стонут от страсти цыгане. И Венечка подпевал им: «Я э-эхала домой, я эхала одна…» О чём он грезил, не знаю. Но манила его вдаль фата-моргана и звала в те неведомые страны, где порхает птица счастья колибри, про которую он думал, что это павлин.
Собственно, из-за пристрастия к таким посиделкам он и хитрил, затягивая работу. Ведь закончится работа, и не будет повода являться ко мне ради субботних ресторанных игрищ.
Правда, Венечка порывался работать по воскресеньям, но тут мы привыкли придерживаться заповеди: «Помни день субботний», для православных — воскресный. А в воскресенье работать грех. Это не просто слова, но некоторый личный опыт, добытый, увы, путём искушений. Помню, как в воскресное утро паломники привезли нам роскошную рассаду из питомника. Мы опоздали тогда на литургию, поспешив посадить рассаду, а воскресная рассада засохла. В другое воскресенье мы с двумя прихожанками не пошли в храм, но устремились на базар, услышав от соседей, что на рынок завезли очень дешёвую рыбу и муку. В общем, истратили всё до копейки и радовались удаче, закупив много рыбы и муки. А дома обнаружили, что мука червивая, и от рыбы после разморозки смердело так, что от неё отказались даже коты. Не зря в народе говорят, что в воскресенье трудиться, считай, разориться. Правда, позже, из снисхождения к нашей немощи, духовники разрешали нам ходить на рынок после воскресной литургии. Но это было уже годы спустя, а сначала Господь давал нам понять: воскресенье не наш день, а Божий. Воскресенье — это малая Пасха. И вот рассказ одного игумена.
Однажды, ещё юношей, он в воскресный день попал на базар и увидел полчища омерзительных демонов, шныряющих среди людей. От демонов шёл такой нестерпимый смрад, окутывающий всю базарную площадь, что юношу навсегда отвратило от мира, и он вскоре ушёл в монастырь.
Венечка называл такие взгляды «суеверием» и, навещая меня по воскресеньям, перемывал косточки суеверной хозяйке. Забор покосился: почему не починишь? Сарай захламлён: не хозяйка, а горе! А ещё я должна выкопать пруд и разводить на продажу карпов. Надоело мне это хуже горькой редьки, и я уже была готова заплатить любые деньги, лишь бы избавиться от выматывающего душу бесплатного ремонта.
На праздник Успения Божией Матери Венечка учудил ещё хлеще. Явился утром расфранчённый, а в кейсе явственно позвякивали бутылки.
— Решил вам сделать подарок к празднику, — заявил он торжественно,— закончить нынче работу и поставить большую праздничную точку.
— Да кто же работает на Успение? — возмутилась я. — Всё, мы уходим, и ты уходи.
— Бог труды любит! — начал «богословствовать» Венечка. — Даже батюшка говорит: за неработающим монахом сорок бесов ходят, а за работающим лишь один. Вот и я, противоборствуя духам злобы поднебесной…
Мы опаздывали в храм, и слушать эту демагогию, прикрывающую желание выпить, было настолько невмоготу, что хотелось уже единственного — да пусть он делает что угодно, лишь бы поставил наконец точку и исчез из моей жизни.
На праздник Успения Божией Матери работа действительно была закончена, а на следующий день мы едва не сгорели: проводка полыхнула так, что выгорела часть брёвен. Как же я каялась тогда, что допустила в своём доме работу в праздник! Перепуганный Венечка прибежал чинить проводку, но вскоре полыхнуло опять. Потом работу Венечки переделывал уже городской электрик, и снова искрило. В общем, насиделись мы без света, а Веня уехал из монастыря.
Отсутствовал он несколько месяцев, а в лютые крещенские морозы явился ко мне домой в каких-то лохмотьях и галошах на босу ногу. Обмороженные ноги Венечки были цвета свёклы. Сначала он молча грелся у печки, а отогревшись, заявил:
— Мир во зле лежит! Господь учит: добро, ежели жить братии купно. А меня в этой купной общаге обчистили вплоть до трусов!
Приоделся Венечка в монастыре, подлечил ноги и исчез уже на долгие годы. А память о его трудах ещё долго жила в моём доме. Происходило нечто необъяснимое — вполне исправная проводка вдруг начинала искрить в том самом месте, где Веня на Успение поставил точку. Электрики, по-моему, уже возненавидели меня — приходили, переделывали и утверждали в итоге, что искрит не проводка, а у кого-то в голове. Тем не менее искушения с проводкой продолжались, но душа уже знала откуда-то: необъяснимые явления имеют своё объяснение, и причина тому — неведомый грех. Смысл этого греха был сокрыт от меня, пока я не прочитала проповедь протоиерея Вячеслава Резникова о том чуде в Кане Галилейской, где на свадьбе «недоставало вина» (Ин. 2, 1—11) Заметим, именно «недоставало» — люди уже выпили, но захотелось ещё. Это потом, как утверждает предание, они станут христианами, и жених примет мученичество за Христа. Но пока есть этот бедный брачный пир и скорбь из-за бедности, а всем так хочется радостной свадьбы. И Христос претворяет воду в вино, чтобы даровать этим людям радость. Да, Господь пришёл на землю ради спасения людей, но через чудо в Кане Галилейской обозначил для нас ту меру отношения к ближним, когда проповеди о спасении предшествует любовь и готовность утешить скорбящих. А много ли радости видят от нас, спрошу я в первую очередь себя, наши неверующие ближние? И тут мне стало тошнёхонько от стыда — в памяти всплыли те хлёсткие, язвительные слова, какими я обличала своего младшего братишку за неверие, а Венечку за грешные посиделки по субботам и уж тем более за работу на Успение. Да разве жестокосердие приведёт ко Христу? «Мы сочувствуем друг другу только когда у нас схожие интересы и пристрастия, — пишет протоиерей Вячеслав. — Если пьём, непьющий — гордец, не уважает. А если в вине не нуждаемся, пьющий нам просто противен». И как для безбожников верующий человек — это сумасшедший, которого надо срочно лечить, так и для нас, цитирую проповедь, «если уж с горем пополам уверовали, сумасшедшим тут же становится любой неверующий, и мы хватаем его, тащим «к спасению», бесцеремонно вырывая всё из его рук».
Словом, мы тащили Вениамина «к спасению», даже не пытаясь услышать его тайную боль. А боли в таких искалеченных людях много — взять хотя бы ту изощрённую пытку зоны, когда за каждым твоим шагом следят «телешушары», а охранники наблюдают за женщиной через телекамеры слежения даже в том заведении, куда царь ходил пешком. От слежки съёживается и каменеет душа. А за одиннадцать лет заточения Венечка так устал от этой тотальной слежки, что не хотел уже ни семьи, ни друзей, но обретал покой только в уединении. Это неправда, что он жаждал работать на Успение. Он пришёл в мой дом ради праздника уединения, а я сделала вид, что не понимаю его.
Только после исповеди в этих грехах проводка перестала искрить. А мне всё чаще вспоминались слова Венечки, сказанные им при прощании:
— Хорошие вы люди, а скучные, и невесело с вами жить.
— А не пропадёшь в миру? Ноги-то обморозил уже.
— Нехай гирше, та инше, — отшутился Венечка и добавил уже без шутовства: — А пропаду, мне без разницы. Мне давно уже безразлично всё.
Десять лет спустя ездила я по своим делам и зашла в сельский храм. Литургия уже заканчивалась, а у Распятия стоял седенький низкорослый человек и плакал, целуя ноги Спасителя. Было в этом богомольце что-то знакомое, и после службы я устремилась к нему:
— Венечка, ты? Как живёшь?
— Лучше всех! У меня теперь домичек есть, мне батюшка выстроил. Пойдём, мой домичек покажу.
Домичек Венечки был маленькой церковной сторожкой, где помещались лишь печка, стол да широкая деревенская кровать с горой подушек под кружевной накидкой. Стены были в иконах, украшенных вербой и бумажными розами.
— Всё, как у бабушки, — сказал Венечка. — Меня бабушка сильно любила, а теперь батюшка любит и объясняет мне всё про жизнь. «Батюшка, — говорю, — почему я теперь плачу? В тюрьме били так, что кровью харкал, а не плакал. В ледяном карцере умирал и волосы к стене примерзли, а у меня ни слезинки. Почему же я плачу теперь?» «А потому, — говорит батюшка, — что был ты, Венечка, оледенелым камушком, а теперь душа твоя оттаяла, и плачет слезами любви». «Батюшка, да я же старый, чтобы влюбляться!» — «Зато Господь тебя, Венечка, любит. Ты чувствуешь это, вот и плачется тебе слезами любви».