Страница 28 из 73
На Михайлов день было тепло. Алели гроздья рябины. И длинный общий поминальный стол накрыли во дворе под рябинами. Помолились, помянув Георгия, и батюшка стал рассказывать о нём:
— Мы проводили сегодня в последний путь удивительного человека. Каюсь, согрешил, но так хотелось помочь Георгию с жильём, что я позвал своего друга адвоката. А тот сказал, что любой суд утвердит права Георгия как наследника дедовой квартиры, доказав корыстные мотивы брака и недееспособность почти столетнего старика. А Георгий ответил: «Судиться с дедом? Это низко». Он был человеком чести. Адвокат потом возмущался, вот, мол, ваше убогое христианское смирение. Но смирение не убожество и малодушие, но мужество в перенесении скорбей. Великие скорби выпали Георгию. Человек в таких испытаниях, бывает, ломается и становится ради выгоды соработником зла. Сколько озлобленности в таких соработниках и уверенности: каждый предаст. А Георгия предавали и обманывали, но он не предал и не обманул никого. Тут шла та духовная брань, когда зло пыталось сломить человека, а он жил и умер несломленным. Такими людьми жива Россия, и жива душа в неприятии зла. Всё против нас — нужда, безработица. Георгий тоже числился безработным и доказал — безработицы нет. Работы в России всегда было много, и он работал, как исполин. Строил, грузил, наш храм восстанавливал. А какую огромную работу он проделал посмертно — он привёл вас сегодня в храм. Кто-то, вижу, пришёл в церковь впервые, и кто-то уже не уйдёт из неё. Надя, уверен, с нами останется, Люба останется и Фёдор, думаю, верующий человек.
— Батюшка, я в монастырь поступать собирался, да водка сгубила, — потупился Фёдор. — Простите, батюшка, сильно грешный я.
Вышло так, как предсказывал батюшка. Надя после погребения осталась в храме и теперь работает здесь. Готовит в трапезной, убирает в церкви и подолгу стоит у могилки Георгия, глядя синими глазами в синее небо. Иногда её спрашивают:
— Кто он тебе — муж?
— Лучше, — отвечает Надежда. — Он меня в храм и к Богу привёл.
Грешный Фёдор тоже прилепился к батюшке и охотно помогает ему на стройке. Пьёт, конечно, но уже умеренно. Главное, он возвращается к жизни, и ему интересно жить.
С Любой было сложнее. Со всей искренностью невоцерковлённого человека она не понимала, зачем стоять два часа на литургии, когда столько неотложных дел: Маше надо достать лекарство, бабу Груню обманули с пенсией, а у Ксении такая депрессия, что психиатр настаивает на госпитализации.
— Люба, — сказал ей однажды батюшка, — ты у нас, конечно, герой Штирлиц, но обмельчает душа в суете. Поезжай, прошу, в монастырь и постой пред Богом в тишине.
И Люба приехала в Оптину, поселившись у меня.
Признаться, Люба меня удивила. Как уйдёт в пять утра на полунощницу, так и пробудет в монастыре часов до трёх, отстояв две литургии и все молебны.
— Люба, — поинтересовалась я, — а зачем ходить на две литургии подряд?
— Так батюшка велел — стоять пред Богом в тишине. А в храме тихо на душе. В первый раз такое!
Воцерковлялась Люба с приключениями, легко попадаясь в сети и ловушки, расставленные для доверчивых несведущих людей. Однажды мы с ней едва не рассорились вот по какой причине. Собрали мы неимущей женщине деньги на лечение, а Люба повела её лечиться к «целительнице», работавшей под православную старицу — свечи, иконы и елейная псевдоцерковная речь. После «лечения» у колдуньи женщина, естественно, осталась без денег и, что хуже, с обострением болезни. И я обрушилась на Любу, когда она снова приехала в Оптину:
— Как ты могла повести человека к колдунье?
— Не колдунья она, — горячилась Люба, — у неё святые иконы висят!
Переубедить Любу не получалось, и я отвела её к старцу схиархимандриту Илию (Ноздрёву).
Выслушал батюшка рассказ Любы о «целительнице» со святыми иконами и сказал:
— Передай ей мои слова — пусть призовёт священника и покается.
Но когда Люба передала колдунье слова старца, та завизжала:
— Чтобы я, потомственная ведьма, у священника каялась? Никогда не покаюсь, хи-хи!
Дальнейшие события окончательно открыли Любе глаза. Колдунья купила себе роскошные апартаменты, а в освободившуюся квартиру поселили рабочего с семьёй. После первой же ночи жена с детьми сбежала оттуда, не в силах вынести непонятного ужаса. А рабочий на третий день повесился.
Люба в потрясении пришла тогда на исповедь. До этого она каялась скорее в недостатке добродетелей: смотрела по сторонам в храме или молилась рассеянно. А тут она принесла на исповедь толстую тетрадь с перечнем грехов. Так начался для неё путь покаяния.
После выхода на пенсию она три года жила по разным монастырям. Заскочит на день в Москву за пенсией и снова в нетерпении мчится к знаменитым чудотворным иконам. За эти годы она привела к Богу множество своих знакомых, тут же отправлявшихся вместе с нею в паломничество. Дар такой у Любы — вдохновлять и увлекать за собою людей. Духовного отца у неё не было, но после истории с колдуньей она доверилась схиархимандриту Илию и главные вопросы решала только с ним.
Однажды она приехала в Оптину на преподобного Амвросия Оптинского — на престольный праздник, конечно, но и в надежде повидать старца. Народу на празднике было видимо-невидимо, и после литургии старца Илия окружила такая толпа, что и близко не подойти. Но Люба-Штирлиц нашла выход. Забралась она повыше на брёвна, сложила руки рупором и кричит старцу через толпу:
— Батюшка Илий, Ксения снова болеет. Что делать?
Старец тоже сложил руки рупором и отвечает ей:
— Молись за неё в N-ском монастыре.
— А когда туда ехать?
— Немедленно.
— На сколько дней?
— Навсегда.
Прибежала Люба ко мне — веко дёргается в нервном тике. Схватила сумку и бегом в дверь.
— Ты куда, Люба?
— В монастырь навсегда.
— Пообедай сначала.
Но у Любы всё просто: если старец сказал немедленно, значит, надо не медля бежать.
Бежит по улице что есть мочи, а я с иконой за ней. Это я в кино видела, как иконой благословляют в монастырь. Добежали до ворот Оптиной, а там игуменья с машиной из N-ского монастыря. Я с иконой лью слёзы, а Люба заикается, с трудом выговаривая слова, что старец Илий благословил её к ним в монастырь.
— Вот и хорошо, — сказала игуменья. — Садись в машину.
С тех пор Люба уже семь лет живёт в монастыре и не нарадуется, что попала сюда.
Некоторые сёстры считают её восторженной чудачкой и иногда жалуются на неё игуменье:
— Матушка, Люба опять пустила в свою келью на ночёвку бомжиху. Такая страшная и смердит, аки пёс!
— Смрад духовный куда страшнее, — отвечает мудрая игуменья. — А с Любой всё понятно. Имя у неё такое — Любовь.
Кстати, о постриге Любы я узнала таким образом. Однажды в мой переполненный гостями дом явилось человек десять паломников, сказав, что мать Агапия просила меня пустить их переночевать.
— Какая, — спрашиваю, — мать Агапия?
— А наша Люба-Штирлиц!
Да, мир не без добрых людей.
КАМУШЕК
Деревня — это приснотекущий ремонт. И не успела я порадоваться, что настелили новые полы в моём стареньком деревенском доме, как батюшка сказал:
— Меняй проводку, а то сгоришь.
Проводка, действительно, нуждалась в замене — не провода, а старческие варикозные вены сплошь в синих узелках изоленты. Надо менять, а где деньги взять? И тогда из Оптиной прислали паломника Венечку, работавшего электриком в монастыре и по людям во славу Христа, безвозмездно.
Лет паломнику было немало, но все его звали Венечкой — то ли за малый рост, то ли за детскую беспечность, плохо вязавшуюся с его биографией. Биография же была такая — три ходки в зону и одиннадцать лет тюремного стажа. Правда, о своём прошлом он говорил туманно: дескать, работал в бизнесе, ну, типа, снабженцем, а бизнес — это всегда риск.
Венечка и одевался под бизнесмена, благо, что в рухольной монастыря скопилось тогда немало модных вещей, и их охотно раздавали желающим. Время было такое — Оптина ещё только восставала из руин. Вокруг грязь непролазная, в модельной обуви по грязи не пройдёшь. Да и кому нужны в монастыре костюмы от Версаче? В общем, Венечка приоделся и выглядел франтом: костюм из бутика, кейс и шляпа набекрень. Зорок был Венечка, как горный орёл, но для полноты бизнесменского образа выпросил в рухольной очки. Ничего в них не видел, но иногда надевал для важности.