Страница 49 из 111
— Значит, нам надо будет уехать? — раздумчиво спросила крестьянка, не двигаясь с места.
— Господин министр желал бы, чтобы это произошло как можно скорее… Ему хочется убедиться в том, что вы у себя дома и что все у вас по-прежнему благополучно.
Вальмажур-старший бросил робкий взгляд на кредитные билеты.
— По-моему, это благоразумно… А как ты?..
Одиберта ничего не говорила; она ждала, что еще предложит Межан, а тот явно подыскивал слова и вертел в руках бумажник.
— К этим пяти тысячам франков мы добавим еще пять тысяч — вот они, — если вы согласитесь возвратить… возвратить…
Он не мог справиться со своим волнением.
Жестокое поручение возложила на него Розали! Ах, иногда приходится дорого расплачиваться за то, что слывешь спокойным и сильным человеком: от тебя и требуют больше.
…карточку мадемуазель Ле Кенуа, — скороговоркой добавил он.
— Наконец-то! Ну вот и дошли до сути дела… Карточку… Я так и знала, черт возьми!
При каждом слове она подпрыгивала, как коза.
— Стало быть, вы думаете, что можно было вытащить нас в Париж с другого конца страны, наобещать нам с три короба, хотя ничего сами-то мы не просили, а потом выгнать, как собак, которые всюду наследили?.. Забирайте деньги, сударь. Никуда мы не уедем, будьте уверены, и карточку тоже им не вернем… Это, виаете ли, документ… Она у меня в сумочке… Я с ней не расстанусь и буду показывать ее в Париже всем и каждому, и надпись, которая на ней, — пусть все знают, что эти самые Руместаны, вся ихняя семья — обманщики… лжецы…
Она брызгала слюной от злобы.
— Мадемуазель Ле Кенуа тяжело больна, — очень серьезно сказал Межа и.
— Ладно, знаем!..
— Она уезжает из Парижа и, по всей вероятности, уже не вернется обратно… живая.
Одиберта ничего на это не ответила, но беззвучная насмешка в ее взгляде, беспощадный отказ, написанный на ее лбу, как у римской статуи, низком и упрямом, под маленькой остроконечной шапочкой, достаточно ясно говорили, что она непоколебимо стоит на своем. Межана подмывало наброситься на нее, сорвать у нее с пояса ситцевую сумочку и убежать. Все же он сдержался, снова принялся просить и уговаривать, проговорил, наконец, тоже дрожа от бешенства: «Вы в этом раскаетесь», — и, к великому сожалению старика Вальмажура, вышел.
— Подумай, девочка!.. Накличешь ты на нас новую беду.
— Вот еще! Не они нас, а мы их допечем… Пойду посоветуюсь с Гийошем.
За пожелтевшей визитной карточкой, прикрепленной к двери напротив них, скрывался один из тех подозрительных маклеров, все деловое оборудование которых состоит из огромного кожаного портфеля, где папки, с сомнительного свойства делами, писчая бумага для доносов и шантажистских писем соседствуют с корками от пирогов, фальшивой бородой, а порой и с молотком, которым можно хватить по голове молочницу, как это выяснилось на недавнем процессе. Этот тип — а такие типы в Париже встречаются часто — не заслуживал бы и одной строчки, если бы означенный Гийош, обладатель фамилии, стоящей целого списка примет — так густо было испещрено мелкими симметричными морщинками его лицо, — не добавил к своей профессии новую и характерную подробность. Гийош зарабатывал, выполняя за школьников назначенные им в наказание штрафные письменные работы. По его поручению нищенствующий писец ходил по окончании школьных занятий предлагать свои услуги наказанным и до поздней ночи переписывая песни «Энеиды» или парадигмы XV o во всех трех залогах.[41] Когда его не было под рукой, холостяк Гийош мог и сам впрягаться в эту оригинальную работу, из которой он тоже извлекал выгоду.
Посвященный Одибертой в суть дела, он нашел, что все обстоит превосходно. Можно будет притянуть к суду министра, можно пропечатать кое-что в газетах. Фотография — это уже золотая жила. Только на все это нужно время, нужно ходить туда-сюда, и он требовал вознаграждения вперед, в звонкой монете, ибо наследство Пюифурка представлялось ему миражем. Требование это смущало жадную крестьянку, тем более, что Вальмажур, которого наперебой приглашали в аристократические салоны в течение их первой парижской зимы, теперь и носа не показывал в Сен-Жерменское предместье…
«Что ж!.. Буду работать… Помогать домашним хозяйкам, вот!»
Арльская шапочка энергично шныряла по новому дому, поднималась и спускалась по лестнице, разносила по всем этажам историю с министром, захлебывалась, визжала, а затем вдруг таинственно понижала голос: «А к тому же еще и портрет…» И когда она показывала карточку, глаза у нее бегали и косили, как у женщин, продающих фотографии в торговых рядах старым распутникам, требующим «дамочек в трико».
— Одно слово — красотка!.. Прочтите, прочтите, что там вниву написано…
Такие сцены происходили в сомнительных семейках, населявших этот дом, у потаскушек из скетинга или «Половичка», которых она важно именовала «мадам Мальвина», «мадам Элоиза», ибо находилась под сильным впечатлением от их бархатных платьев, от их сорочек с кружевами, прошивками и лентами, вообще от их профессионального инвентаря, и не очень интересовалась, в чем же именно состоит эта профессия. Портрет милой девушки, такой порядочной, благовоспитанной, переходил из рук в руки любопытных, критически настроенных девиц! Изображение Ортанс они обсуждали подробнейшим образом и со смехом читали ее наивное признание; затем провансалка забирала свое сокровище и, спрятав в сумочку с деньгами, затягивала на ней шнурки злобным жестом душительницы:
— Теперь они у нас попляшут!
И она ходила по судам: и по поводу скетинга, и по поводу Кадайяка, и по поводу Руместана. А так как этого было, видимо, недостаточно для ее воинственного нрава, то она затевала распри с консьержками — и все из-за тамбурина. На сей раз вопрос разрешился тем, что Вальмажура сослали в один из винных погребов, где фанфары охотничьих рожков чередовались с уроками ножной борьбы и бокса. Отныне в этом подвале при свете газового рожка, за который взимали почасовую плату, тамбуринщик, бледный, одинокий, словно арестант, проводил время, посвященное упражнениям, созерцая висевшие на стене веревочные сандалии, кожаные перчатки и медные рога, и из погреба на тротуар вылетали звуки вариаций на флейте, пронзительные и жалобные, как пенье сверчка за печкой у булочника.
Однажды утром Одиберту вызвали к полицейскому комиссару их квартала. Она устремилась туда без промедления, убежденная, что речь будет идти о кузене Пюифурка, вошла с улыбкой, высоко держа голову в арльской шапохе, а через пятнадцать минут вышла перебудораженная чисто крестьянским страхом перед жандармами, страхом, который заставил ее сейчас же вернуть портрет Ортанс и дать расписку в получении десяти тысяч франков и в том, что она отказывается от каких — либо дальнейших претензий. Уперлась она только в одном: она ни за что не хотела уезжать из Парижа, она упрямо верила в гениальность брата, и перед глазами у нее все еще мелькала блестящая вереница карет, следовавшая в тот зимний вечер под ярко освещенными окнами министерства.
Вернувшись домой, Одиберта заявила мужчинам, еще сильнее напуганным, чем она, что надо прекратить всякие разговоры о карточке, но ни слова не сказала о том, что получила деньги. Гийош подозревал, что деньги у нее есть, и применил все средства, чтобы выманить свою долю, но получил лишь малую толику и был теперь крайне враждебно настроен по отношению к Вальмажурам.
— Ну-с, — сказал он как-то утром Одиберте, которая чистила на площадке лестницы самый парадный костюм еще почивавшего музыканта, — можете быть довольны… Наконец-то он помер.
— Кто?
— Да Пюифурка, ваш родственник!.. Об этом в газете написано…
Она громко вскрикнула и ворвалась в квартиру, зовя своих и чуть не плача:
— Отец!.. Брат!.. Скорее!.. Наследство!
Взволнованные, задыхающиеся, окружили они сатанински коварного Гийоша, а тот развернул свежий номер «Офисьель» и медленно прочел им нижеследующее:
40
Фамилия Гийош произведена от французского глагола fuillother, то есть вычерчивать узор не пересекающихся линий.
41
то есть спряжения греческого глагола XtXi) (освобождаю) в залогах действительном («я освобождаю»), страдательном («я освобожден») и среднем («я освобождаюсь»).