Страница 50 из 111
— «1 октября 1876 года Мостаганемский суд по представлению Палаты государственных имуществ постановил обнародовать и объявить о розыске наследников нижепоименованных лиц… Попелино, Луи — чернорабочий»… Это не то… «Пюифурка — Дозите…»
— Это он… — сказала Одиберта.
Старик Вальмажур из приличия отер глаза.
— Ай-ай-ай! Бедняга Дозите!..
— «…Пюифурка, скончавшийся в Мостаганеме 14 января 1874 года, родом из Вальмажура (община Апса)…»
— Сколько? — с нетерпением в голосе перебила его Одиберта.
— Три франка тридцать пять сантимов!.. — выкрикнул Гийош на манер газетчика и, бросив им газету, чтобы они могли убедиться в постигшем их разочаровании, убежал с громким хохотом и заразил им все этажи до самой улицы, развеселил всю большую деревню, какую представляет собой Монмартр, где всем была хорошо известна легенда Вальмажуров.
Три франка тридцать пять сантимов — вот оно, наследство Пюифурка! Одиберта старалась смеяться громче других. Но ненасытное желание отомстить Руместанам, виновникам, по ее мнению, всех их несчастий, только усилилось, и она стала искать любого выхода, любого средства, любого оружия, какое попадется под руку.
Странный вид был на фоне этого бедствия у папаши Вальмажура. Пока дочка изматывала себя работой и бессильной яростью, пока пленник-музыкант изнывал в своем подвале, он, румяный, беззаботный, позабыв даже профессиональную зависть к сыну, по-видимому, устроил себе где-то на стороне мирную и приятную жизнь, в которой его близкие никакого участия не принимали. Он исчезал, едва успев проглотить за завтраком последний кусок. Рано утром, когда Одиберта чистила щеткой его одежду, из карманов у него выпадала иногда сушеная винная ягода, карамелька, молоки голавля; при этом старик довольно путано объяснял, откуда все это у него взялось.
Встретил, мол, на улице землячку, женщину оттуда, она обещала к ним зайти.
Одиберта качала головой.
— Ладно, ладно! Надо бы за тобой последить…
А дело было в том, что, блуждая по Парижу, он обнаружил в квартале Сен-Дени большой продуктовый магазин и зашел туда, поддавшись на приманку вывески и соблазнившись экзотической витриной с разноцветными плодами в серебряной и гофрированной бумаге, которые яркими пятнами пламенели в тумане людной улицы. Это предприятие, где он стал сотрапезником и лучшим другом, хорошо известное всем южанам, превратившимся в парижан, именовалось:
Более правдивой вывески еще не видел свет. Там были сплошные продукты Юга, начиная — с хозяев — г-на и г-жи Мефр, уроженцев плодородного Юга, с таким же крючковатым носом, как у Руместана, с пламенным взором, с акцентом, с выражениями, с восторженностью истинных провансальцев — и кончая их приказчиками — фамильярными, «тыкающими» хозяев и способными без всякого стеснения крикнуть, картавя, глядя в сторону прилавка: «Эй, Мефр!.. Куда ты засунул колбаски?»; кончая маленькими Мефрами, плаксивыми, грязными, которые, поминутно слыша, что их выпотрошат, оскальпируют, сварят в кипятке, тем не менее продолжают залезать пальцами во все раскупоренные бочонки; кончая бурно жестикулирующими покупателями, способными несколько часов кряду болтать по поводу покупки сухого пирожного за два су или же рассаживающимися на стульях в кружок для обсуждения преимуществ колбасы с чесноком и колбасы с перцем, громогласно обменивающимися всевозможными «Ну-ну, ладно-ладно, это уж на худой конец, совсем даже напротив» — в духе тетушки Порталь. Во время этого разговора какой-нибудь «братец», друг дома, в черном, уже перекрашенном халате, торгуется из-за соленой рыбы, а неисчислимое количество мух, привлеченных засахаренными фруктами, конфетами, печеньем, почти таким же, как на восточных базарах, жужжит даже в середине зимы, ибо они и не думали умирать в такой жаре и духоте. И если забредший сюда парижанин начинает возмущаться медлительностью обслуживания покупателей, рассеянностью и безразличием лавочников, которые, разговаривая с несколькими собеседниками одновременно, небрежно взвешивают и кое-как упаковывают товар, — вы бы послушали, как его осаживают с самым что ни на есть южным акцентом.
— Но-но! Если вам недосуг, пожалуйста, — дверь открыта, и тут же, как вы знаете, конка проходит.
Старика Вальмажура земляки приняли с распростертыми объятиями. Г-н и г-жа Мефр припомнили, что видели его в свое время на Бокерской ярмарке и на соревновании тамбуринщиков. Боксрская ярмарка, ныне пришедшая в упадок, ярмарка, от которой осталось одно название, для стариков южан все еще служит связующим звеном, это для них своего рода масонское братство. В наших южных провинциях то была ежегодная феерия, развлечение для неудачников, к ней готовились задолго, а потом ее длительное время обсуждали. Ее обещали в награду жене, детям, а если их почему-либо нельзя было повезти на ярмарку, им непременно привозили оттуда накидку, отделанную испанскими кружевами, или игрушку, которую доставали со дна сундука.
Под предлогом торговых операций ярмарка в Бокере сулила, кроме того, две недели, а то и целый месяц свободной, роскошной, непредвиденно яркой жизни, словно в цыганском таборе. Ночлег находили случайный — у местных жителей в лавках, на стойках, а то и просто на дворе, под натянутым холстом крытых повозок, под теплыми лучами июльских звезд.
Как приятно делать дела, если это не сопровождается лавочной скукой, если переговоры можно вести за обедом или на крыльце, сняв пиджаки! О вереницы ярмарочных балаганов вдоль Луговины на берегу Роны, которая и сама-то была текучей ярмарочной площадью, покачивавшей на своем лоне всевозможные суда, «лапо» с латинским парусом,[42] приплывшие из Арля, Марселя, Барселоны, Балеарских островов с грузом вин, анчоусов, пробки, апельсинов, украшенные пестрыми флагами и плакатами, которые хлопали на вольном ветру и отражались в быстрых водах реки! А возгласы, крики, пестрая толпа испанцев, сардов, греков в длинных рубашках и вышитых туфлях, армян в меховых шапках, турок в расшитых золотом безрукавках и широких серых холщовых шароварах, с веерами в руках, толпа, суетящаяся в ресторанах под открытым небом, у ларьков с детскими игрушками, тростями, зонтами, ювелирными изделиями, фуражками, курительными свечами! А то, что именовалось «прекрасным воскресеньем», то есть первое воскресенье после открытия ярмарки, попойки на набережных, на судах, в прославленных тратториях — в «Виноградной беседке», «Большом саду», «Кафе Тибо»! Кто видел все это хоть раз, тот не мог забыть о Боке рекой ярмарке до конца своих дней.
У Мефров народ чувствовал себя совершенно свободно, почти как на Бокерской ярмарке. Да лавка их и впрямь напоминала своим живописным беспорядком импровизированную ярмарочную выставку южных продуктов. Здесь громоздились доверху наполненные, сползавшие набок мешки с золотистой мучкой, турецким горохом, крупным и твердым, как охотничья дробь, сладкими каштанами, пыльными, морщинистыми, словно личики старушек, собирающих в лесу хворост, глиняные сосуды с маслинами, зелеными, черными, консервированными, сушеными, бидоны с золотистым растительным маслом, у которого фруктовый привкус, бочонки с апсскнм вареньем из дынной и апельсинной корки, из инжира, из айвы, с залитыми патокой отбросами фруктового рынка. Повыше, среди солений и консервов в бесчисленных стеклянных и жестяных баночках, можно было найти лакомства, являющиеся специальностью каждого города, — засахаренные орехи и сухие пирожные Нима, нуга Монтелимара, сушеные молоки и сухарики Экса — все в позолоченной упаковке с этикетками и с факсимильными подписями фабрикантов.
Затем первины, груды фруктов, словно только что собранных в южном, не знающем тени саду, где каждый плод, еще окруженный мелкими зелеными листиками, кажется самоцветным камнем, плотная ююба цвета только что отлакированного красного дерева рядом с бледно-желтыми ягодами итальянского боярышника, инжир разных сортов, сладкие лимоны, зеленый и красный перец, пузатые дыни, крупный лук в цветастом оперенье, мускатный виноград с продолговатыми прозрачными ягодами, с мякотью, переливающейся, словно вино в прозрачном мехе, связки полосатых, черных с желтым, бананов, груды апельсинов, красных гранат с золотисто-коричневыми пятнами, похожих на ядра из красной меди, с торчащим из них, зажатым в плотном венчике фитилем. Наконец, всюду — на стенах, на потолке, по обе стороны двери, среди хаоса сухих пальмовых ветвей — ожерелья чеснока и лука, сладких рожков, связки печеночных колбас, гроздья кукурузы, словом, целый водопад ярких теплых красок, все лето, все солнце Юга в коробках, мешках, глиняных сосудах, улыбающееся сквозь запотевшие стекла витрин тем, кто идет мимо по тротуару.
42
Латинский парус — треугольный парус.