Самый большой подонок

– Я не могу ждать! Я хочу знать это теперь!

Я покривил бы душой, утверждая, что положил бы на алтарь этого знания собственную жизнь, но отдал бы немало и поступился многим. Однако, как и любой человек, был не в силах подобрать «гаечные ключи» к вечному двигателю Мироздания. И это было хорошо, ибо эта сложнейшая махина не шла ни в какое сравнение с простеньким механизмом игрушечной заводной машинки, внутрь которого настойчиво стремятся заглянуть маленькие дети, многие из которых, даже повзрослев, не понимают, что нераскрытая тайна зачастую доставляет больше радости и счастья, чем приводящее иногда к унылому разочарованию «постное» знание…

Впереди давно уже маячил зловещий силуэт базы. Я шёл навстречу неизвестности, утешаясь тем, что приём «живец без подстраховки» сработал, и, по своей или чужой воле, но я достиг места, которое мне предстояло исследовать.

Примерно через полчаса я ступил на красный гравий сквера, окружавшего спрятавшиеся за мощными стенами мрачные корпуса базы, будто склеенные воедино вязкой темнотой ночи. В сквере сохранились скамейки со спинками, массивные и удобные, и я пристроился на одной из них, свернувшись калачиком.

Трудно сказать, сам ли я, утомлённый длительным переходом, вознамерился соснуть, или мне великодушно разрешили отдохнуть перед будущими испытаниями. Скорее всего, сработал универсальный закон «утро вечера мудренее», и я заснул почти мгновенно.

Глава 5

Я отошёл ко сну на исходе ночи, а потому открыл глаза, когда местное солнце забралось уже довольно высоко в небо, проспав, таким образом, лучшую часть утра.

И сразу почувствовал на себе чей-то тяжёлый взгляд, наверное, и ставший причиной моего пробуждения. Я поднялся со скамьи и осмотрелся.

По крайней мере, в радиусе нескольких десятков метров не замечалось присутствия каких-либо земноводных, пресмыкающихся и млекопитающих. С тех пор как полубезумный профессор Адольф Грязнов снабдил мизантропа Владимира Петунина автономным, дополнительным сердцем, вся живность в Сумеречной Зоне почему-то исчезла. Странно, что тут объявилась жаба, не на кладбище, а вообще. Похоже, после уничтожения центра управления автономного сердца животный мир здесь начал потихоньку восстанавливаться. Но я интуитивно догадывался, что испугавшая меня зеленоспинная ночная гостья была не местной и притом далеко не простой «лягушкой-квакушкой».

Ощущение чьего-то присутствия вскоре почти исчезло. Всё-таки утро есть утро, а солнце, хотя бы и чужое, – великая вещь! Нежась под его ласковыми лучами, не хотелось верить во вчерашний кошмар, в непостижимую «крапчатость» времени. При свете разгорающегося дня ночные рефлексии казались безумным бредом. Вызревал соблазн поддаться самообману, приписать произошедшее богатому воображению и свалить вину за пережитое на разгулявшиеся нервишки. Всякий почувствовал бы себя неуютно на ночном погосте, тем более на таком, где ты когда-то был погребён заживо. Ничего удивительного, что мне вчера примерещилась встреча с самим собой. Видишь же иногда во сне самого себя со стороны.

Вольдемар Хабловски, в молодости слегка баловавшийся галлюциногенными препаратами, в частности, ЛСД, рассказывал после своих «трипов» и «полётов» и не такое. Рассказчиком он был прекрасным, но вот отказался пойти ночью на кладбище с одной экзальтированной дамочкой, возжелавшей испытать необыкновенный оргазм на могильном холмике в молчаливом обществе покойников. А ведь на том кладбище, куда пыталась затащить Вольдемара похотливая бабёнка, покойники не ворочались в гробах, как в Сумеречной Зоне!

Подняв настроение воспоминаниями о любвеобильном Вольдемаре, я отклеился от нагретой солнышком скамейки и через приоткрытые ворота, на которых сохранился идиотский «геральдический» знак дёртиков, напоминающий цеховой герб сельских кузнецов-серпоотбивщиков, проник на территорию базы. Неожиданно налетел лёгкий шальной ветерок, взметнул с дорожек красноватую пыль, поднявшуюся едва ли не выше кроваво-красных звёзд, венчающих похожие на крепостные башенки, и будто невзначай захлопнул воротины, откликнувшиеся на давление отнюдь не весёлого ветра жутким продолжительным скрипом.

Пришла пора начать осмотр. Но на базе имелись два места, куда заходить мне было не то что страшно, но весьма неприятно. Этими местами были крематорий для проштрафившихся дёртиков и комфортабельная тюрьма Казимира Лукомского. Я направил шаги к дверям массивного здания кубической формы, стоящего напротив тюрьмы и связанного с нею крытой надземной галереей.

Территорию базы заполонила сорная трава, местами пробивавшаяся даже сквозь растрескавшийся асфальт дорожек, окаймляющих мрачные, тёмно-красного кирпича, строения.

Рядом с входом большой куст осота, надломленный и примятый чьей-то ногой, но тем не менее выживший, хотя до конца и не распрямившийся, отбрасывал на нижний пояс стены странную тень. Она напоминала фигуру стоящего под расстрелом человека, в страхе невольно откинувшегося спиной к шершавой стене. Будто он старался вжаться в стену, слиться с ней и раствориться в камне, дабы избежать неминуемой смерти. Маленький этюд пристенного театра теней почему-то пронял меня до самых печёнок. Кажется, мне предлагали настроиться на нужный лад, прогоняя спровоцированную ярким солнышком некоторую расслабленность и легкомыслие.

Согнав с губ благодушную улыбку, я проник внутрь и окунулся в полумрак прохладного вестибюля, откуда переместился в ещё более темный коридор. Здесь горели в четверть накала непонятно откуда черпавшие энергию редкие светильники. Затянутая под плинтусы ковровая дорожка заглушала шаги.

Заглянув в несколько выходящих в коридор дверей, я сообразил, что попал в хозяйственный блок. Здесь мало что было способно привлечь моё внимание. Впрочем, как знать.

Отворив очередную дверь, неожиданно увидел ванну, и, секунду поколебавшись, переступил порог. Ванна была как раз тем, в чём я сейчас действительно нуждался.

Только вот язык не поворачивался называть это старинное чугунное диво, с непередаваемым достоинством потомственного аристократа опиравшееся на подёрнутые патиной времён бронзовые львиные лапы уныло-прозаическим банно-прачечным словом «ванна». Нет, это была самая настоящая лагуна – именно о такой антикварной лохани штучной, ручной работы всегда мечтал Шеф, уже начавший сомневаться, да осталось ли в разворованной и загаженной России хоть одно подобное раритетное корыто. И вот мне встретилось такое – два с половиной метра в длину, полтора в ширину, приземистое и обтекаемое, как гоночный автомобиль, и сверкающее безукоризненной бело-голубой эмалью, как парадно-выездной лимузин. Одним из торцев ванна упиралась в стену, а продольным бортом примыкала к начинавшемуся низко от пола широкому и высокому окну, задёрнутому желтой шторой на струне. Потянув за витой шнур, я впустил в большую ванную комнату солнце.

Вопреки всем страхам и сомнениям я решил принять душ, тем самым бросив вызов неведомой силе. Может, обо мне уже забыли – если не навсегда, то хотя бы на время? Омовение было крайне необходимо, имея в виду мои пластунские рейды по кладбищенской земле, бег, длительную ходьбу и сон на пыльной скамейке.

Меня вдруг посетило удивительное ощущение полной заброшенности, истинного одиночества и какого-то просветлённого покоя.

Тихонько насвистывая битловскую песню «Она вошла через окно в ванной комнате», я инстинктивно запер дверь на задвижку и, усевшись на некрашенный топчан, отполированный задницами дёртиков до скользкой гладкости, стал медленно раздеваться. Сбросив с натруженных стоп рифлёные «свиноколы», ощутил под ногами приятное тепло.

Из настенного планшета, содержащего столько банно-туалетного добра, что его хватило бы и на целый баунд дёртиков, взял мыло, шампунь, губку и залез в ванну. Открутил высококачественные вентили, настроил температуру, вспенил воду и улегся ногами к арматуре, наслаждаясь медленно прибывающей и постепенно обволакивающей тело зеленоватой водой. Окно находилось слева, и время от времени я поглядывал на здание напротив с бывшей комфортабельной тюрьмой Казимира Лукомского. Напевая «Сад осьминога», я почти уверовал в свою безопасность. Я хотел «отмыться» от ночных страхов – и с удовольствием отмывался от них.