Самый большой подонок

Страдательный залог обозначает, что субъект, к которому отнесено причастие, подвергается воздействию со стороны какого-то другого лица или лиц.

Тривиальная филологическая мысль.

Я иду по долине смерти, но нет страха в моём сердце, и не боюсь я зла, ибо в этой долине я самый большой подонок.

Надпись на рождественской открытке.

Пролог

Свисток у Кольки Емелина был что надо – одна горошина чего стоила! Большой, костяной, замысловатой формы – такой мог свести с ума любого мальчишку. А цвет он имел необычный для кости – коричневато-болотный, насыщенный. Чудо с горошиной подарил Коляме его дядя – заядлый путешественник. Дядя говорил – то ли в шутку, то всерьёз, – что получил свисток в качестве подарка от некоего туземного вождя в дебрях Южной Америки.

Ясное дело – Колька сразу посеял свисток. Он потерял его в огромном, как тогда казалось мне, шести– или семилетнему пацанёнку, парке нашего детства. Там росло множество тополей, и обычно в первой половине июня тополиный пух покрывал всю землю в округе. На фоне этого прилипчивого «летнего снега» бросались в глаза черневшие там и сям трупики грачей. Птицы погибали каждый день, и даже мы, легкомысленные малолетние оптимисты, подчас задумывались: почему посреди цветущего лета, которое отождествляется людьми с самой жизнью, смерть собирает ежедневный урожай? Глупые и наивные, что мы знали тогда о жизни? Ничего – как и сейчас.

Коляма пришёл в отчаяние: в мешанине из опавших веток и толстого слоя тополиного пуха отыскать своё сокровище в таком большом парке ему одному оказалось не по силам.

После обеда о пропаже свистка знали все. Наша разношёрстная ватага, равная числом футбольной команде, расположилась в тени могучих лип у низкого окна, а Колька разговаривал с нами из прохладной полутьмы своей комнаты. Кто-то предложил ему помощь в поисках свистка. Я уже обрадовался за Коляму, но бывший на три года старше меня Аркадий Коледа по прозвищу Аркадак, с кривой ухмылкой заявил, что если он найдёт свисток, занятная вещица по праву должна будет принадлежать ему. Аркадак был среди нас самым сильным физически, и оспорить его наглое «программное заявление» никто не посмел.

Уже тогда, в раннем детстве, я неосознанно пытался делать жизнь с кота, который гуляет сам по себе. Но был я слишком труслив, и это у меня получалось плохо. Даже очень плохо. Кроме меня, наверняка ещё двое-трое пацанов были не согласны с Аркадаком и искренне сочувствовали Коляме. Однако никто из нас не выразил Кольке свою поддержку вслух, в явном виде. Трудно сказать, что было на уме у сочувствующих. Одно было ясно: все мы боялись нахального и самоуверенного Аркадака.

Но у меня в голове созрел простенький до примитивности план. Я решил пойти вместе со всеми в парк и постараться первым найти свисток. Коляма согласился на все условия Аркадака. Колька был немного старше меня, но ниже ростом и тщедушнее, и ему частенько доставалось от сверстников. Его преждевременная капитуляция перед Аркадаком выглядела одновременно неуклюжим реверансом по отношению к мальчишкам, которые могут быть очень жестокими, и своеобразной игрой. В тот миг, когда Коляма им чуть-чуть поддался, он поставил себя в страдательный залог. А известно: попасть в страдательный залог легче, чем вырваться из него. Колька проявил себя типичным мазохистом, хотя никто из нас в то время и слыхом не слыхал об этом гадком слове. Свисток он искать не пошёл, а остался дома.

Я понимал, что шансы мои невелики, но надежды не терял. Мне нужно было лишь высмотреть среди сугробов тополиного пуха костяное чудо с горошиной, а уж на тех двухсот пятидесяти метрах, отделявших калитку парка от дома Колямы, я рассчитывал не дать себя догнать. Быстрый от природы, я уже видел себя несущимся по липовой аллее с крепко зажатым в кулаке свистком, когда парк огласился радостными криками.

Свисток нашёлся. Его подобрал какой-то шпингалет, ростом от горшка два вершка. Глаза недомерка находились совсем близко от земли, и он первым заметил пропажу.

Игрушка тут же оказалась в руках Аркадака.

Я расстроился, но вида не подал и вместе со всеми поспешил к раскрытому настежь окошку, за которым томился Коляма.

Под столетними липами разыгралась гнусная сцена – именно так я её воспринимал, помню это совершенно отчётливо. За возврат свистка Аркадак потребовал у Кольки все его остальные сокровища. Самым интересным из этих сокровищ был антикварный, раритетный механический (!) будильник.

Должно быть, я не слишком адекватно оценивал происходящее, переживая то, что вытворяли с Колямой, как своё личное оскорбление. Я был впечатлительным мальчиком. Внутри у меня всё кипело, меня переполняла жалость к Кольке и бессильный ненависть к Аркадаку. Коляма укоренился в страдательном залоге, Аркадак крутил парнишкой как хотел. Я не понимал, почему Колька внешне так спокоен, и почему я должен переживать за него больше, чем он за себя. Я хотел ударить наглого Аркадака, но был, повторюсь, труслив, и не ударил.

А зря.

Потому что если бы я тогда превозмог себя и врезал горилле Аркадаку, то совершённый мною поступок, как это ни пафосно и преувеличенно прозвучит, мог бы определить для меня совсем иную жизнь, чем ту, которую я прожил.

Я был искренен в своём порыве помочь Коляме. Я хотел сделать это не из желания понравиться самому себе и не из стремления выглядеть честным рыцарем и благородным джентельменом в чужих глазах – это было естественным, нелицемерным, органическим проявлением чувств, захлестнувших мою неокрепшую душу. Своего рода спонтанным выплеском так называемой «справедливости по природе».

Повзрослев, я осознал, что мне присуще обострённое чувство справедливости. Оно осложняло, осложняет и будет осложнять мне жизнь. Но я никогда не жалел и не пожалею об этом.

Наверное, именно в те дни заложилось во мне неприятие страдательного залога как формы движения человека по жизни. В ту пору ни я, ни Коляма, ни Аркадак, ни все остальные не знали, что для многих из нас страдательный залог (некая форма эскейпизма) станет чем-то вроде обжитой, обустроенной и привычной норы с уплотнёнными и тщательно выглаженными стенками. Наверное, некоторые не возражали против такого существования, но и те, кто этого не хотел, вынуждены были прожить больший или меньший кусок своей жизни в смрадной духоте страдательного залога.

Я не хочу казаться лучше, чем я есть, но и не постесняюсь сказать, что я порядочнее, умнее и совестливее кого-то, если увижу, если пойму, если почувствую, что это действительно так. Я не отношу скромность к числу тех добродетелей, которые обязательны для игроков основного состава команды, выходящей на финальный матч против Сатаны и его приспешников побороться за кубок «Человеческая душа». Мудрец прав: «Скромность – удел посредственностей». Таким образом, ничто не мешает мне похвалиться.

Но похвалиться мне нечем.

При всех своих недостатках, при скверном, тяжёлом и неуживчивом характере, склонности к фрондёрству и к «интеллектуальному забиячеству», большую часть своей жизни я просуществовал, то прозябая в страдательном залоге, то обращаясь в сотворяющую этот самый залог бесчувственную нелюдь – самого большого на свете подонка.

И лишь в редчайшие моменты истины, когда я вдруг просыпался среди ночи от необъяснимого внутреннего толчка и с широко раскрывшимися глазами садился в постели, я мог ощущать жизнь во всей её полноте и величественной, завораживающей красоте и получал право называть себя не бесхребетным слизняком, не расчеловечившимся негодяем, а человеком как таковым.

Глава 1