Самый большой подонок

Признаться, сердце моё екнуло, когда в нескольких сантиметрах от лица я увидел её, зажатую грязными, с обкусанными ногтями, пальцами карлика. Я машинально отпрянул, но рука последовала за мной как привязанная. Гнусно ухмыляясь, карлик свободной рукой потыкал себе в щёку, показывая, чтобы я прилепил чёрный кружок к лицу. Слово «спиттлер» пульсом билось в висках, но вместо того чтобы выхватить пистолет, правая рука покорно потянулась за «чёрной меткой». Наши с карликом пальцы на мгновение соприкоснулись, и меня передёрнуло от омерзения. Я приставил кружочек к правой щеке под, как показалось мне, одобрительным взглядом человечка. Его бескостная рука вяло похлопала меня по плечу, скользнула в боковой карман жилета, извлекла оттуда маленькое зеркальце и ткнула его мне под нос. Левой лапищей карлик отвёл в сторону мою правую руку. Я ожидал, что чёрный кружок упадёт, но он держался как приклеенный.

“Чесать мою тарелку частым гребнем – это не «чёрная метка»! – подумал я. – А что?.. Эх, как бы объясниться с ним?” – продолжал я ломать голову.

И внезапно услышал идущий снизу голос карлика, оказавшийся не менее противным, чем его внешний вид:

– Вот теперь ты настоящий красавчик – карточный валет с мушкой!

Я вытаращил глаза, а карлик, удовлетворённо усмехнувшись, запихнул зеркальце в карман. Он говорил по-русски без малейшего акцента, или это мне только казалось? Во всяком случае, проблема перевода отпадала: чёрная штуковинка была, по видимому, самым миниатюрным транслятором, какой я когда-либо видел. И этот чумазый карлик или те, кто стояли за ним, знал наш язык гораздо лучше меня, потому что сразу назвал прилепленный к щеке чёрный кружок наиболее подходящим словом «мушка», которое я не смог вспомнить сам.

– Как звать? – резко проквакал карлик, наслаждаясь моей растерянностью.

– Зови меня Ольгерт, – миролюбиво ответил я.

– Ты должен говорить мне «вы», – ощетинился карлик. – Повтори!

– Зовите меня Ольгерт, – неохотно повторил я, ненавидя себя всем сердцем.

– Впредь не забывайся, – предупредил человечек. – Меня зовут Лапец, – важно представился он. – А тебя я буду называть Лохмачом, – доверительно сообщил он, оглаживая голый череп немыслимо изогнутой рукой.

Чрезвычайно соблазнительно было бы попробовать этот калганчик на крепость рифлёной рукояткой «спиттлера». Да вот что-то заколодило.

– Ты очень неподатлив, Лохмач, – посетовал Лапец. – Я весь вспотел, пока заарканил тебя по-настоящему. – Он смачно зевнул, демонстрируя гнилозубую пасть, и присовокупил ни к селу ни к городу: – Дурак ты, ей-Богу!

Я хотел было оскорбиться, но Лапец амикошонски обхватил мои плечи бледным сырым проростком своей руки, вырастающим из сморщенной гнилой картофелины маленького грязного тела, и укоризненно-угрожающе произнёс, обдавая меня смертельным смрадом слюнявого рта:

– Ты брось думать о пистолете, дурачок! Запомни: тебе его никогда не вытащить. Позволил нацепить транслятор – будешь теперь маршировать под наши барабаны. – Он гадко захихикал и вперевалку заковылял к выходу. Оказавшись в тамбуре, опустил дверцу клетки и, просунув мокрые губы в ячейку сетки, прокричал: – Эй, Лохмач! Сейчас ты пройдёшь небольшой карантинчик! – Он сделал паузу, ожидая вопроса, но я промолчал, и Лапец повторно предупредил с угрозой в голосе: – Говорю тебе, дурак, забудь об оружии!

Рука меня не слушалась, не желала лезть под левую мышку. Тогда я стянул с ноги «свинокол» и с силой запустил его в раскатанные губищи Лапца.

Тот вовремя отпрянул от сетки и оскорбительно-торжествующе засмеялся. Вновь заскрипели и завизжали колёса передвижного тамбура, и вскоре он растворился в сером сумраке унылого подвала, унеся с собой длиннорукого придурка.

И только затих противный визг несмазанных колес, как стеклянные колбы начали с шумом лопаться. Неприятный запах усилился, клетку начал заволакивать плотный жёлтый туман, чудесным образом не утекая сквозь ячейки сетки, а сгущаясь вокруг меня. Колбы продолжали взрываться, и я погрузился в мучительное состояние, в котором не было ничего, кроме боли, вскоре отрезавшей и обрубившей все мои мысли и загнавшей в пятый угол слабые движения души. Находясь в полуобморочном состоянии, я по какой-то удивительной ассоциации вспомнил, что испытываю такие же муки, что испытывал смертельно больной человек, о последних днях которого рассказывалось в одной старинной книге, прочитанной мною в детстве. Как выражаются белохалатные коновалы об этой неизлечимой болезни, а также о самом больном, коему не суждено выкарабкаться из цепких объятий поразившей его лихоманки:

– Битый канцер!

Я и без белохалатных коновалов с юных лет знал, что жизнь есть утомительная репетиция смерти, являющейся важнейшим событием в жизни любого человека, и потому был несказанно рад, когда наконец начал терять сознание.

Глава 8

Я с трудом разлепил веки. Голова раскалывалась от боли, а в печени словно ковырялся огромным скальпелем неумелый хирург. В полуметре от лица медленно сжимались и разжимались пальцы жабьей ноги карлика.

– Вставай, простудишься! – издевательски вякнул он, явно намереваясь заехать не мытой со дня сотворения Мира лапищей в моё пылающее ухо.

Вяло чертыхнувшись, я неловко поднялся с шершавого пола.

Тамбур был вновь пристыкован к клетке, дверца поднята, а за ней толпились несколько подобных Лапцу низкорослых детей природы и целый взвод гуманоидов нормального человеческого роста. Как и на физиономии карлика, на красно-коричневых физиономиях встречающих без труда прочитывалась неприязнь, брегливость и враждебность. Карлики были безоружны, а гуманоиды имели при себе какие-то, с виду металлические, штуковины, висевшие на перекинутых через плечо ремнях.

Лапец запустил руку за воротник жилета и с наслаждением почесал между лопаток.

– Не тушуйся, Лохмач, всё равно твои штаны тут стирать некому! – ёрнически ободрил он.

– Ты о своих шортах пекись, сикунок! – насмешливо парировал я.

Лапец мгновенно вцепился мне в шею своими грязными когтями.

– Забыл, что должен обращаться ко мне на «вы»? Или мозги размягчились от дезинфекции?

Я хотел стряхнуть его липкую ладонь, но к своему ужасу не смог совладать с рукой. Я почему-то сделался слабым и беззащитным как ребенок.

Вдохновлённый моей беспомощностью, Лапец с полминуты держал меня за горло, потом с сожалением отпустил и сказал, озабоченно качая лысой головой:

– Гляди-ка, а ты очень опасен. Тебе до сих пор кое-что удаётся. Надо бы доложить по начальству… Зачем ты бросил в меня башмаком? – вдруг резко спросил он.

– Жаль, что у меня только два «свинокола»! – вслух посетовал я, пытаясь отколупнуть со щеки чёрный кружок. Но он намертво сросся с кожей, став частью меня самого. «Вот так мама родная, подушка кислородная!» – в сердцах подумал я, стараясь не выдать своих чувств.

– Значит, на «вы» называть меня отказываешься? – недобро прищурился Лапец.

– Много чести.

– Ну, как знаешь, – зловеще прогнусавил карлик, но в его голосе я уловил лёгкий налет неуверенности.

– Знаю, как, будь уверен! – поддразнил его я.

Лапец в зловещей задумчивости почесал пятернёй в мошонке.

– Можешь молоть языком сколько влезет, но мы тебя связали по рукам и ногам. Я бы тебе доказал это прямо сейчас, да у меня инструкция. Тебе ведь ещё Эстафету бежать. Жаль, Определитель не разрешает материал портить при первой встрече. Надо и для других пытальщиков кое-что оставлять, правильно. Но всё равно жалко… – Лапец в раздражении не находил места правой руке, выворачивая её то так, то эдак, и вдруг вцепился потными пальцами в моё ухо, теперь уже левое. – Эх, скотина белокожая! – с явным сожалением проговорил он, становясь из коричневого кроваво-красным, под цвет пятиконечных звезд на башнях базы дёртиков. – Отдать бы тебя на полчасика нашему Большому Глисту…