Страница 16 из 29
Фокус – в другом. Сегодня имеет значение не только время, но и место. В новом интерьере «Кислород» провалился. Когда между 9-й и 10-й заповедью исполнители вставили спасибо спонсорам, Центру, «Одежду предоставили…», все разрушилось. В разговоре о самом главном все-таки прозвучало слово «Совесть». Т. е. я должна была бы принять этот текст за исповедь поколения и проклятие гадости, но после мармеладного апарта вся моя народившаяся вера тут же испарилась. И остался очередной стеб, желание привлечь к себе «любовь пространства». Т. е. примерно то же, что 15 лет назад выделывал Пригов. Посмотрите на него сейчас. Кстати, 12 апреля «Кислород» получил «Маску» в «Новации» (престижная номинация среди национальных театральных премий). Родился еще один тип Гришковца.
1 ноября
«Демон» (по поэме М. Лермонтова), реж. К. Серебренников, Театр им. Моссовета, в главных ролях: О. Меньшиков, А. Белый, Н. Швец.
С этим явно неудачным спектаклем мне разбираться даже интереснее, чем с «Терроризмом» и «Откровенными поляроидными снимками» (предыдущие постановки Серебренникова). К тем я бы поставила подзаголовок «В подражание…», как Пушкин делал. В «Демоне» и подражательности и краж тоже предостаточно, но хотя бы первоисточники куда интереснее: например, Пина Бауш, Э. Някрошюс, А. Васильев.
Спектакль начинается с вздохов, напоминающих шум прибоя. Показалось, если бы это был только один вздох или даже выдох, впечатление было бы сильным – это как говорят, душа уходит из тела, последний человеческий вдох. Спектакль начинается танцем-интермедией четверых духов тьмы: полуголые мужики (но не мужики, один – с голосом кастрата), перевязанные грязными бинтами – впечатление неприятное. При этом на малой сцене, где все впритык, непозволительная вещь – сильный грим: почти у каждого страшный шрам через щеку. Как-то провинциально. Начинают говорить текст по-английски, может, это монолог ведьм из «Макбета». Тоже провинциально, потому что произношение оставляет желать лучшего. Подвешивают камень на веревку, он раскачивается. Действие происходит как бы в полуремонтированном помещении, на чердаке.
Первые полчаса столько движений и суеты, что текст – трудно слушать. Пластика «грязная», а должна быть, с учетом малой сцены, идеально продуманной и минималистской. Текст поначалу поделен между актерами по васильевскому принципу (из авторского монолога сделан диалог), а пару монологов Белый говорит, акцентируя, как у Толи, союзы и предлоги. Но выглядит это пародией. Потому что у А. Васильева, когда текст делится между исполнителями, очень важно не прерывать смысловую нить, кантилену текста, он все равно един.
Что касается союзов, то у Васильева – это лишь видимая часть айсберга: суть-то в том, что интонация, та пресловутая утвердительная, а не повествовательная, о которой он так печется, у Серебренникова отсутствует. Вообще манера чтения текста у всех актеров разная: у О. Меньшикова приближается к классической (его романтический Лермонтов мало чем отличается от Грибоедова), А. Белый – ближе к Анатолию Васильеву; Н. Швец выпевает тексты. Кстати, ее плач по жениху, где акцентированы буквы «а» и «и», по-своему замечателен.
Почему-то два музыканта в современных костюмах ходят по сцене весь спектакль: один – А. Котов из «Сирин», тоже васильевская кража, с бандурой (?), напевает былинно Лермонтова. Другой – играет на странном восточном инструменте, в котором можно признать и узбекские, и таджикские корни, но не грузинские. И мелодии, скорее, армянские. В общем, на сцене какой-то Средний Восток. Халаты духов – из старых, молью проеденных ковров, пестрые тканые дорожки. Убор невесты – тоже странный: шапочка из монист-чешуек, острый шпилек, татарский, а сзади – пластина с сердоликом и бомбошками; говорят, у таджиков ее вешают либо под косу, либо на пояс, а у Швец он болтается на затылке. Вместо наряда невесты девушку обряжают то ли в паутину (поэтический вариант), то ли в истлевшую половую тряпку (больше похоже на правду). Убитого жениха Тамары сажают у вертикальной доски, забивают вокруг штыри, надевают ему на лицо какую-то варварскую маску, а ля Рощин, духи носятся по сцене, издавая противное жужжание и набрасывают на Белого белую простыню. Словно мухи жужжат над трупом. Потом этот странный варварский танец жениха в маске – монгол какой-то, Стивен Кинг, да и только. Его окунание в воду (опять Някрошюс), это омовение, непонятно – разве что для звука. Потом звук воды меняется, когда в ней устраивают постирушку духи.
Если у Белого поначалу акцентируются союзы, то у него же потом – буква «р». Нестыковка: начинают играть за 4-й стеной, а потом кое-что произносят, глядя зрителю прямо в глаза. Меньшиков появляется прямо из «Кухни» (пьеса М. Курочкина, постановка О. Меньшикова, реж. Дубовская) словно в том же костюме падшего романтического героя: длиннополое черное пальто, шелковая черная рубашка, отрешенный, горящий в пустоту взгляд.
Говоря о красоте Тамары, смотрит мимо, слова цедит бесстрастно. Подчеркивая свою надмирность, способность лишь «сны золотые навевать». К сожалению, мотив все тот же: я презирал и ненавидел этот мир, теперь и этих чувств не осталось. Он соблазняет Тамару не из любви к красоте, не из жалости к небесному созданию, обреченному на земле страданию, а тоже из-за гордыни: я возьму тебя с собой, я возвышу тебя до себя, я дам тебе милость. Обольщая, приносит с собой детское пианино, тренькает на нем, «Без руля и без ветрил» поет, как колыбельную – хорошая идея: ведь не Шаляпин же. Голоса нет, поет не совсем правильно, фальцетом, срываясь и хрипя. Читает Лермонтова стандартно хорошо – примерно так же, как читал Грибоедова, хотя ведь разница должна быть? Мелкий дух. Наверное, режиссер пошел у него на поводу.
В итоге: если это борьба демона и ангела за женскую душу – то у Серебренникова мало веры и романтизма, чтобы сделать ее не просто красивой, а убедительной. А если это борьба двух мужчин, белого и черного рыцаря (Белый в «роли» ангела является в белоснежном френче с белыми эполетами, в белых сапогах и с белым ранцем за плечами, наполненным белыми перчатками, завязанными в форме цветов, они же изображают крылья), за женскую любовь, то оба, к сожалению, как-то нечувственны и бесполы, дистилированны.
Н. Швец сама играет за двоих. В ней есть и трепет, и смутное ожидание любви, и жажда греха, когда она слышит голос Демона, ее осязание пространства с завязанными глазами очень эротично и волнующе.
Очень много суеты на сцене, слишком много физических действий – знак того, что они не выстроены (либо вдоль логики смысла, либо в самостоятельный эстетический ряд) и выглядят, как неумелая импровизация. Обряжание жениха, потом невесты, потом соломенной вдовы длинны, суетливы. Они гасят, «сажают» ритм спектакля. Выглядит это как результат незнания ремесла, недостаток профессионального воспитания.
Дуют все поочередно на перышко, оно парит в воздухе – где-то я это недавно видела. Тамара в середине монолога вдруг резко окунает голову в воду и отбрасывает за спину длинные волосы, так что брызги вокруг головы дугой – Някрошюс.
Меньшиков опять играет тоску одиночества, презрение неравному себе миру, в порыве уговоров Тамары надевает сначала на себя, потом на нее терновый венец. На его словах «И входит он любить готовый» становится неловко. В слово «Владею!» поверить можно, в слово «Люблю!» – нет, это реплика эгоиста и эгоцентрика. «Я – тот…» – главные для него слова. «Жить для себя» – вроде страдает, на самом деле только так и может. Пускает слезу – стал сентиментален, типичный в штампах Малый театр. Прибил перчатку-крыло к столбу гвоздем – эффектно, не более того. Он глух и нем.
Вроде бы нам предлагают исповедь (что я и предполагала, перечитывая «Демона» перед спектаклем, кстати, банальный для М. вариант). Ужас одиночества, отсутствие желаний и целей, холодная кровь, попытка избыть свою легенду и вернуться к любви и людям, но уже ощущение (как в «Плаче палача» М. Захарова), что этот человек потерял право на исповедь. «Я отрекся от гордых дум» – даже плачет, но его слезам не веришь. «Верь, Тамара» – столько пустопорожнего пафоса, что создается комический эффект.