Чёрная сова

Прежде чем начинать допрос, она подпустила судмедэксперта, тоже женщину, которая натянула перчатки и взялась осматривать рану.

— Нужна срочная госпитализация, — заключила она. — Садитесь в машину.

И стала заклеивать рану, сменив окровавленные салфетки.

Ещё бы каких-то десять минут назад он бы повиновался судьбе, но одно только осознание, что вечером Репей возьмёт кобылицу и поскачет в чертоги, рушило всяческую логику.

— Не поеду, — прошептал Терехов.

— Это ещё почему? — изумилась следователь.

Ответ был так же короток, как и безответственен.

— Не хочу.

— Что за капризы? Затронуты жизненно важные органы!

— Ничего не затронуто, — тупо отозвался Андрей. — Не поеду.

— Придётся снимать швы, — пригрозила судмедэксперт и стала потрошить свою сумку. — Без наркоза.

— Не дам.

— Как это?

— Имею право.

Женщины переглянулись.

— Вы же говорить не можете! У вас повреждён голосовой нерв. Это серьёзно, — сказала судмедэксперт без напора, скорее предупреждала и была готова к любому ответу.

— Можно жить молча, — брякнул Терехов неожиданную для себя фразу.

Законники ещё раз переглянулись и только пальцами у висков не повертели: по глазам — так принимали за шизика, к которым, вероятно, привыкли.

— Напишем: от госпитализации отказался, — облегчённо произнесла следователь. — Переквалифицируем в менее тяжкие.

И на целый час началась мука допроса: фраза про жизнь молча, оброненная невзначай, как алмаз, получала сверкающие грани и превращалась в бриллиант. Ко всему прочему, он ещё ни кивать, ни отрицательно мотать головой не мог, поэтому переходил на сурдоязык, изображая что-то на пальцах. Мало того, прокурорша заявила, что съездить на место преступления в любом случае придётся, так что здесь уж Терехову не отвертеться.

Погрузились в трясучий ментовский УАЗ, поехали к злополучному бывшему стану близ могилы шаманки, и тут начались чудеса. Сначала увязалась кобылица, не желая оставаться в одиночестве, причём бежала рядом и заглядывала в окна машины, словно проверяя, там ли хозяин, и эта верность как-то приятно вдохновляла. Но когда приехали, в первый момент Андрей не узнал места, на котором простоял около пяти дней. Сначала спугнули стаю воронов, которые бродили по месту, где был кунг, а на самой площадке откуда-то появился свежеврытый столбообразный камень с привязанной к нему рогатой конструкцией, сделанной из обгоревшего палаточного каркаса. И на нём, как на алтарном дереве, трепетали на ветру цветные тряпочки, а внизу лежала россыпь осколков битого зеркала.

Всё это оказалось как раз на том пятачке, где Терехов боролся с Дарутой, однако ни на траве, ни на земле не было ни единого пятнышка крови — выклевали птицы, ни тем паче орудия преступления — ножа, который усиленно искали и который преспокойно лежал себе в блоке с электростанцией.

А далеко на горизонте, как изваяния, неподвижно стояла группа всадников в национальных одеждах. Причём некоторые держали в руках поднятые вертикально палки или копья, отчего напоминали древних монгольских завоевателей. Приезжие прокурорские на них и внимания не обратили, принимая всадников за местный колорит, однако Терехов догадался, кто разукрасил бывший стан, только непонятно зачем.

К радости следователя, милицейский оперативник всё же отыскал несколько капель красной жидкости, похожей на кровь, и скомканную жиденькую прядку жёлтых волос, предположительно вырванных с головы Даруты. На том сбор вещдоков подошёл к концу, и бригада отбыла в Кош-Агач. Напоследок судмедэксперт раздобрилась и оставила упаковку каких-то болеутоляющих таблеток, срок годности которых вышел, но употреблять ещё было можно. Прокурорша что-то нашептала судмедэксперту, но та покосилась на потерпевшего и обронила в сторону, почти его не стесняясь:

— Не будем... Наведёт ещё какую порчу, а у меня внуки.

Сказала просто, по-бабьи: похоже, всесильные следственные органы всё ещё опасались могущественного шамана.

Едва Терехов перевёл дух после такого обременительного нашествия, как на стан опять прискакали всадники. Ничего не объясняя, они спешились возле кунга и сбросили с коня живого барана со связанными ногами. Если это опять была посылка от Репьёва, то он уже окончательно перегибал с вычурной алтайской благодарностью. Пожарить шашлыков было бы неплохо, только не здесь и не сейчас — кусок в горло не полезет. Андрей хотел воспротивиться, отказаться: мол, я и резать овец не умею. Пусть тот, кто послал, сам режет и жарит! Но даже шёпотом не смог ничего произнести, только помахал руками и заперхал горлом.

А ряженые всадники сделали надрез у горла барана, один, засучив рукава, залез клыкастой пятернёй в его грудную клетку и вырвал сердце на глазах Терехова. Тушу подвесили за ноги к палкам, составленным в пирамиду, и, работая кулаками, содрали шкуру. Потом отрезали голову, вместе с сердцем положили на противень и поставили на верхнюю ступень лестницы, к ногам Андрея.

Всё делали молча, а тут оба поклонились, и один торжественно произнёс:

— Тебе, великий шаман!

Потом они молча вскочили в сёдла и ускакали. И это уже был не подарок Жоры — какое-то ритуальное жертвоприношение. Относительно забоя животных и дикого зверья Терехов особой щепетильностью не страдал: на Ямале охотился на гусей, при случае бил из карабина диких оленей и шкуры снимал сам. Потом строганину из сырого мороженого мяса ел за обе щеки, макая в смесь соли и перца. Теперь же глядел на подвешенную тушу, на умиротворённо-тупую баранью морду, на лилово-красное сердце под ногами и наливался неким брезгливым отвращением.

За всё время работы на плато геодезисты видели несколько отар овец, которых гоняли чабаны-алтайцы из посёлка Беляши. Но никто не приносил баранов, напротив, даже продавать мясо отказывались, когда дипломатичный Сева ходил к ним на переговоры. Не из скупости — из хозяйской рачительности: мол, взрослого барана вам не съесть, испортится на жаре, а молодого жалко, пусть растёт. И сами, имея целое стадо, ели солонину! А сейчас привезли матёрого, жирного, распотрошили и подвесили — режь ломти и жарь, даже коршуны засекли поживу и закружились в небе.

Через час хищники осмелели так, что уже барражировали на бреющем полёте, готовые приземлиться и поклевать свежатинки. Их собралось уже десятка четыре, и иные, самые смелые, сидели на земле поодаль, пугливо осматриваясь и медленно приближаясь к туше. Ещё бы несколько минут — и жертвенный баран стал бы их добычей, но вдруг, словно по сигналу, птицы разом взлетели и бросились врассыпную.

На дороге появился пограничный УАЗ, но почему-то без брезентового верха, по кабриолетному варианту, совсем не для климата осеннего Укока. И сам Репей, сидевший за рулём, тоже оказался ряженым. Одет он был в гимнастёрку времён войны с прицепными погонами, затянут портупеей и в своей фуражечке с зелёным верхом — тоже не по сезону, однако красавец-вояка, словно с картинки соскочил. Мешки под глазами исчезли, улыбка, как у Ивана-царевича.

— Хорошо живёшь, Шаляпин! — кивнул он на освежёванного барана. — Алтайцы, что ли, преподнесли? Уважают! Они знают, кому жертвы приносить... Ну, тогда маринуй шашлыки, великий шаман!

Терехов всё же надеялся, что это Жора раздухарился и прислал алтайцев с дарами, хотел сказать об этом, но промолчал. А тот вышел из машины, подтянул синие форменные брюки, расправил портупею, завернув кобуру назад, и поскрипел ярко начищенными хромочами.

— Ну что, я седлаю? — спросил с непривычной, какой-то по-юношески трепетной надеждой.

Кобылица все ещё жалась к кунгу и взирала на чужака с опаской. Терехов сам надел узду и сразу вставил удила, расторопный Репей принёс седло и, забросив на спину, нырнул под брюхо за подпругами. От него пахло армейским вещевым складом, залежалой, но отглаженной тканью, отчего запах лишь усилился. Он тщательно готовился к этому путешествию, попарился в бане, оделся странно, однако с иголочки, подворотничок с леской на гимнастерочке ослеплял, подчёркивая чисто выбритый подбородок, рассечённый пополам волевой ямкой. Жора вспорхнул в седло, поймал ногой стремя.