Чёрная сова

— Сейчас растает вода, я тебя напою и всё пройдёт. Это священная вода. Она течёт по реке времени. Только замёрзла.

Голос был нежный, надтреснутый и знакомый ещё с плато Укок.

— Это у меня от спирта, — пожаловался Терехов, желая оправдаться. — Я не страдаю похмельем.

— Все страдают, — не согласилась сова. — Если живут, как пьяные, а потом трезвеют.

Он и в бреду помнил, что так говорил когда-то Репьёв и что не нужно поддаваться искушению безумства. Лучше всего бы проснуться, отринуть наваждение, раздеться и растереться снегом — выгнать дурь. Думал так и не мог пошевелиться, ибо от любого движения кружилась голова и начинало мутить.

— Ты лежи, — посоветовала сова, безбоязненно подбрасывая дрова в открытую дверцу. — Сейчас будет целебная вода. Ты напьёшься и уснёшь.

Поленья были тяжеловатыми для её ручек, и она рисковала подпалить себе перья, когда набивала топливом печку. Но как-то всё обошлось.

— Ты нашла портал, — спросил Андрей, — если превратилась в белую сову?

— Это ты нашёл портал, — ответила она, глядя на него круглыми совиными глазами.

— А зрение к тебе возвратилось? Нормальное, человеческое?

Она завинтила дверцу и охлопала свои ручки.

— Пока не знаю... Надо дождаться, когда взойдёт солнце и начнётся полярный день.

Сова поднесла к его губам носик чайника.

— Пей!

Он пил большими глотками и много, а вода в чайнике не кончалась. Причём он не чувствовал ни её вкуса, ни запаха, ни наслаждения — было лишь чувство утоления жажды. С ним он и уснул, вернее, провалился в приятную пустоту и откуда-то знал, что уходит в другую реальность.

Но проснулся Терехов в обычной и привычной реальности — в чуме и без чувства жажды. Набитая дровами печка тихо светилась из нижних продыхов и излучала тепло, а на плите уже шумел и закипал чайник. Андрей огляделся и сел: в чуме никого не было. И вход в него был заделан изнутри, как заделал он его ещё вчера, ввалившись на подгибающихся ногах.

Он поднял глаза к узкой отдушине, потом подхватил за ручку и взвесил чайник — полный, булькающий и живой от кипятка.

29

На новом месте кунг поставили неудачно, торцевой стеной без окна на восток, а окном — в никуда, точнее, на скучный пустынный запад. Да и почва оказалась болотистая, в некоторых местах земля тряслась под ногами на близком от поверхности плывуне. Переставить было можно, и площадка нашлась подходящая, но Репьёв заспешил на службу — опять ждал какое-то начальство, а его водила полез в мотор что-то чинить. Да и не хотелось напрягать горло, после отличного утра наваливалось какое-то монотонное, тугое равнодушие. Радовалась только кобылица, которую Жора привёл и привязал к кунгу, а мог бы и не делать этого, поскольку отвязанная она тут же нашла поляну с зелёной травой и не есть стала, а резвиться по-жеребячьи.

Это неудобство расположения жилища лишь добавило мрачнеющего настроения: начинать работу в этот день Терехов не собирался, поскольку шов на шее ныл и болезненно отзывался при каждом значительном движении головой. Он даже на рекогносцировку не пошёл, а затопил печь, тоскливо побродил вокруг нового стана, затем посовался из угла в угол в кунге и, откинув кровать, лёг: всё-таки Лагута прописала постельный режим.

Настроение от такого всегда желанного режима испортилось ещё больше, особенно когда он услышал на улице ржание чужих коней и топот копыт. Принесло каких-то всадников. Выглянув в окно, он увидел картину странную: два алтайца в ярко-зелёных национальных нарядах проскакали мимо, описывая круг. Терехов вышел на лестницу, хотел спросить, что надо, но гордые ряженые туземцы выписали ещё один круг и стремительно ускакали куда-то в степь.

Вместе с упадком духа портилась и погода, солнце плотно увязло в сплошных тучах, и над плато установился серый, пасмурный свет, даже далёкие белые горы заштриховались простым карандашом дождя. Печка нагрела тесное пространство как-то быстро и так, что пришлось открыть сначала люк, а потом и дверь нараспашку. Терехов сел на порог и просто смотрел вдаль. Можно было что-нибудь приготовить, сварить макарон, например, где-то ещё томатная паста оставалась, но есть не хотелось, и ещё было лень вставать.

Спустя полчаса от серых гор прискакали ещё три ряженых зелёных всадника и блестящая атласом женщина в красном. Алтайцы близко не подъезжали, замкнули кунг в круг и умчались в противоположную сторону. Эти выкрутасы туземцев напугали кобылицу, которая сбежала с пастбища и теперь жалась к кунгу, прядая ушами, словно волчью стаю чуяла. Андрей вынес ей хлеба с солью — даже не понюхала!

Он уже хотел вернуться в проветренное помещение, когда прискакал одинокий и неряженый алтаец с чем-то красным, притороченным к седлу. Торопливо спешился в полусотне метров, неожиданно снял два связанных между собой газовых баллона и охапку дров, оставил всё на земле, поклонился и ускакал. Баллоны были явно посылкой от великодушного Репьёва, но вот зачем он прислал дрова, когда их полный ящик? Терехов и гадать не стал, чувствуя лень и апатию: должно быть кровопотеря только сейчас начала действовать на общее состояние. Он сходил, принёс подарки, но устанавливать баллон на плиту не стал — незачем.

Ближе к полудню к меланхолии начала примешиваться смутная тревога, причём он почуял источник угрозы — проявляющие странный интерес ряженые алтайцы. Почти два месяца не появлялись, тем паче в национальных нарядах, а тут началось прямо-таки монгольское нашествие, а что им надо — совершенно непонятно. Не исключено, что Репей затащил кунг на какую-нибудь их святыню, но можно ведь подъехать и сказать или пожаловаться властям, а не нарезать бессмысленные круги. Так и не тронув хлеба, кобылица вдруг подошла к лестнице и потянулась мордой к Терехову — просила защиты или ласки.

— Поскачешь сегодня, — прошептал он, — к своему жеребцу.

И вдруг отчётливо осознал, что не хочет отдавать — и не отдаст! — серую Репьёву! Надо искать ракетную ступень и проверять службу — пусть едет на своих лошадях, их больше десятка на заставе. И нечего насиловать исхудавшую, изголодавшуюся кобылицу, когда у Мундусова стоят закормленные овсом богатырские кони.

— Не отдам, — предупредил он, склоняясь к чуткому уху серой. — Нечего...

И в тот же миг понял, отчего пресёкся утренний радующий свет солнца и потекла река уныния: он не хотел, чтобы Жора ехал в бункер. Его подрубала и обессиливала одна только мысль, что Репей прорвётся сквозь заклятья и достигнет чертогов. Сам Терехов ни в какую чертовщину не верил, тем паче в шаманскую силу Мешкова, но понимал, что невольно вдохновил однокашника, обнадёжил. И, по сути, таким образом снял путы, разрушил предубеждения Репья, позволил ему достичь убежища Ланды. Конечно же, он теперь найдёт дорогу, прорвётся сквозь кордоны и уже сегодня вечером окажется рядом с ней.

Весь этот поток чувств и мыслей перемежался трезвым разумом и логикой: а почему нет? Почему Жора не может поехать к своей возлюбленной, которую ищет уже несколько лет, получив погоняло Луноход. Он выстрадал, заслужил право быть с ней! Такую любовь ещё поискать! Это не случайное увлечение потешника, который, не исключено, увёл Макуту, дабы отомстить за унижение. У него увели — и он увёл, всё логично, когда-то надо показывать клыки даже беззубым шутам...

Если бы Терехов ещё немного поперетирал эти каменные мысли в песок, то, возможно, пришёл бы к трезвому заключению, но достичь сознательного решения не позволили гости: Жора продолжал своё попечение и прислал милицию со следователем прокуратуры и судмедэкспертом. Но переборщил в своих стараниях: по личной просьбе начальника заставы, разбираться в происшествии на Укоке приехала женщина, заместитель районного прокурора, о чём лично и уведомила.

— По Мешкову давно нары горюют, — сразу же заявила она, дабы расположить к себе потерпевшего. — Симулянт ещё тот. Два года пенсию получал по первой группе. Дурил все медкомиссии! Спустили на тормозах, побоялись, что проклянёт или болезнь нашлёт. Все стали суеверными!