Страница 66 из 85
После того как ему дали вина и выехали в вечернюю степь, он рассказал, что в Бессергиевской старик-разинец поведал тайну слова, с которым откроется клад Разина. Для этого надо выстрелить в икону или крест трижды и крикнуть: вечная память Стеньке Разину!
— И где тот клад? — спросил Стенька-есаул.
— На донском острову близ Паншина-городка, — уверенно ответил Окунь — так, будто сам прятал. — А мы куда?
— В Сечу. К запорожцам.
Ночью проехали мимо Аксая. На рассвете, уже на измученных лошадях, успели переправиться через реку Миус меж Таганьим Рогом и Троицким, в котором почти круглый год жил азовский начальник Толстой. А потом потянулась бесконечная крымская сторона с ручьями, речушками, реками — всё поперёк их пути. Ни селенья, ни станицы, лишь мелькнёт кое-где юрта кочевника да раз в сутки сторожевой курган, и снова под ногами лошадей вьётся еле приметный летник в пожухлой траве да тянет в лицо родимая горечь полынного ветра. Только на пятый день сверкнул вдали Днепр. Выехали к нему как раз на большой подкове, откуда река поворачивает на запад, на пороги, а за ними, против устья Чертомлыка, что вливался в Днепр справа, и была Сечь. На большом острове громоздилась крепость с башнями и стенами из дубовых брёвен. За ними подымался шатёр церковной колокольни. Под вечер на берегу — ни казаков, ни городского шума, только несколько будар с запорожцами покачивалось на упругих осенних волнах. Запорожцы забавлялись рыбалкой.
Запорожская Сечь жила полусонной осенней жизнью, наслаждаясь остатками исконной дедовой воли, постепенно замирая в ратном безделье. Им, запорожцам, тоже, что тиханушкам, — ни выхода в море, ни похода на Крым или на Польшу, сиди и жди царёва жалованья да отсылай казаков в царёво войско. Сколько их полегло в сосняках Лифляндии, в топях приморских! Сколько полегло под плакучими ивами в земле литовской! Но Сеча ещё жила надеждой на своё возрожденье, не зная, что жизни ей оставалось меньше двух лет…
— Рыбу ловят! — хмыкнул Стенька.
— Свистни им, пусть перевезут.
Стенька свистнул, но бараньи шапки запорожцев даже не качнулись. Свистнули вместе с Окунем — никакого вниманья.
— Ну-ко засветите в них чем-нибудь! Вон в того, что ближе!
Кинули в рыбаков комьями земли. Кинули палкой-сушняком — не шевельнулись. Булавин вытащил пистолет и выстрелил — как пни сидят запорожцы.
— О, чёртово племя! — изумился Стенька.
— Я им сейчас, анчуткин рог!
Булавин сыпанул пороху в пистолет, закатил пулю, прицелился и ахнул по лодке. Было слышно, как пуля глухо тукнула в борт. Запорожец в лодке зашевелился и поплыл к их берегу.
— Сидайте, бисовы диты! — и повёз в Сечу.
У ворот Сечи случилась заминка. Булавин знал, что надо было сначала известить Сечу через Кодак — главные ворота Сечи, что вёрст за семьдесят отсюда вверх по Днепру, и там ждать разрешенья на въезд, но время не терпело.
— Ты, длинноус, поди и скажи кошевому или Гордеенке, что приехал атаман с Дону.
— Посольство у Кодаке сидят! — ответил караульный.
— Скажи, что приехал атаман Кондрат Булавин по делу наших войск — Донского и Запорожского, а медлить немочно, понеже время ныне горячее!
— Цэ ты Булава? — показал чумазую рожу в окошке ворот.
— Я.
— Сидайте, а мы пидэмо до кошевого!
Булавин присел прямо на землю под молодым дубком. Окунь ходил, разглядывая стены крепости. Стенька стоял у причала и задирался с запорожцем из-за дырки в лодке от пули.
Через час, не меньше, появился караульный, и ним пришёл заросший, как леший, полковник, прихрамывая в засохших сапогах (не надевал целое лето), подозрительно оглядел прибывших, почесался и повёл к кошевому. Булавин понял: раз принимают напрямую, без Кодака, значит прослышали в Сечи о делах на Дону. Теперь бы, думалось, поскорей бы круг собрали.
На общевойсковом кругу, разгоревшемся в одночасье, дали слово Булавину. Он рассказал всё, как есть, и попросил помощи. Мнения запорожцев разделились, а кошевой и вовсе потребовал взять Булавина за караул и отправить его в Москву, как писалось в бумаге из Приказа Малыя России. Но как только кошевой заговорил о той бумаге — тут и взыграла запорожская кровь.
— Казаков выдавать?! Из Сечи?! Клади булаву, кошевой!
— Клади булаву! — вскинулся над толпой Костя Гордеенко.
Более трёх тысяч запорожцев, растормошённых небывалым событием на Дону, предчувствием похода, взбаламученные словами кошевого, потребовали тотчас, в одну минуту, оставить высокую должность.
— Клади булаву!
— Вались с кошевых!
— Клади булаву!
Тимофей Финенко положил булаву на землю, поклонился воинству, пошёл из круга к атаманскому куреню, дабы в тот же час перебраться в один из общих, где жили по полтораста запорожских душ.
— Кричи, лиментарь, кошевого! Кричи, лиментарь!
— Чего ждёшь?
Полковник поднял булаву над головой, крикнул.
— Кого в кошевые?
— Костку Гордеенко! — грянули со всех сторон, забив другие имена, выкрикнутые слабее.
— Кого в кошевые?
— Костку Гордеенко! — ещё стройней ударила волна голосов, решительно забив небольшие десятки других голосов.
— Кого в кошевые? — третий раз спросил громогласно лиментарь, и в третий раз выкрикнул круг казака Гордеенко.
— Бери булаву, Гордеенко! — сказал лиментарь и, хромая в своих сапогах, как в глиняных горшках, отошёл в сторонку к другим полковникам.
Гордеенко был уже атаманом и слыл в московских приказах ненадёжным, склонным к государеву воровству, но близким душе простого запорожца. Он вошёл в круг, привычно поднялся на столец и вновь увидел вокруг себя просторный, но сплошь забитый сейчас майдан, обрамлённый постройками длинных куреней, пристройками для общевойскового добра, увидел крутой шатёр церковной колокольни и перекрестился. Потом он поднял булаву и низко поклонился на все четыре стороны. С его обнажённой головы узким хвостом свисал длинный оселедец[11].
— Казаки запорожски! Братове! Хай гутарит Булава!
Булавин снова поднялся на столец и заговорил:
— Братья! Казаки запорожские! Было у нас собранье казацкое на реке Хопре для того, что прислан был на Дон полковник Юрья Долгорукой для розыску и высылки из наших казачьих городков новопришлых с Руси всяких чинов людей, и городки наши многие разорили и пожгли, а нашу братью, казаков, многих пытали и кнутом били, и носы и губы резали напрасно, и жён, и девиц брали на постель насильно и чинили всякое надругательство, а детей, младенцев сущих, по деревьям вешали за ноги. То они не по-православному делали! И такое видя над собой разоренье напрасное его, князя Долгорукого Юрья и при нём людишек его побили мы, донские казаки, до смерти. Атаман войсковой, Лунька Максимов, спужался царёвых полков и супротив казачьей воли пошёл. Мы, донские казаки, бьём вам челом, братьям нашим запорожцам, и хотим, дабы вам быть с нами заедино, стоять за волю Донского и Запорожского Войска!
— Добро, Кондрат Булавин, — сказал Гордеенко. — Рада станет думу думать.
— Зараз идти с Булавиным немочно, — сказал лиментарь, — понеже наша легковая станица зараз на Москве.
Это заявленье поуспокоило раду, вернуло её к спокойному рассуждению, и Булавин понял, что до тех пор, пока не вернутся запорожцы с войсковым жалованьем и припасами из Москвы, ответа не будет.
— Живи, Булава, в Кодаке, я дам знать! — сказал Гордеенко.
Булавина с Окунем и Стенькой перевезли на пароме. Служивые люди стояли у самой воды и ждали, пока Стенька отсыпал им медяки.
— Едем в Кодак! — буркнул Булавин.
Вокруг Сечи на этот раз высыпало много народу, всё больше торговцы из украйных городов и заморские, жившие за стенами Сечи, обиравшие щедрое казацкое воинство.
4
Дьяк Малороссийского приказа Иван Волков стоял перед столом Шафирова. Шафиров заметно осунулся. Не было в нём той уверенности, что светилась в дни радостного известия о поражении Булавина, слишком рано праздновали победу в Москве, и теперь каждый день приходили тревожные вести о том, что страшный затаённый пожар на Дону набирает силу, незримо ширится, готовый разразиться опустошительным пламенем. День ото дня всё тревожнее вести с Дона — как тут не осунуться? Ему, дьяку Волкову, и то хватает хлопот, а уж Шафирову…
11
Оселедец — невыбритый клок волос.