Обречённая воля

— Никак немочно отписать такое на Запороги, Пётр Павлович, понеже казаки запорожские испокон воровством поверстаны, не станут они приступать к Булавину.

— Да у них ли он, Булавин-то? Мне вон по вся дни грамоты идут: Булавин пойман! Булавин пойман! А на деле то один вор, то другой Булавиным пролыгается, вот и поймай.

— В Сечи Булавин был. Два раза. Другой раз на раде слово держал, казаков к своему воровству приворачивал.

— И чего?

— А того, Пётр Павлович, что ныне у них скинут старый кошевой, ныне выкрикнут Гордеенко…

— Этот старый вор?

— В том-то и поруха… Тимошка Финенко, как его скинули, отписал нам в приказ не по злобе — по совести, что-де токмо куренные атаманы к вору Булавину не склонны, а другие, слышно, в рот ему глядят.

— Где он ныне?

— В Кодаке сидит. Будто бы тайные послы к нему денно и нощно рыщут с Дону и других запольных рек.

— Взять его за караул!

— Вели, как взять? Запорожцы не отдадут — не повелось.

— Немедля отпиши Ивану Степанычу! Немедля!

— Отчается ли Мазепа?.. — усомнился Волков.

— Отчается!

Волков упрямо переступил с ноги на ногу, качнул головой, как если бы сказал при этом: «Не знаю, отчается ли…», а вслух произнёс:

— Моё дело сторона, токмо сдумалось мне, будто тёмен Мазепа. Идут на него тяжёлые наветы, будто сношенья иметь изволит тайные с польским королём нынешним, да и… душой зело нечист. Эвона чего выкинул: дочку Кочубееву, коя крестницей ему доводится, в жёны без венца взял, видать, златом приманил, ведь пятьдесят тысяч рублёв собирает на себя ежегодь! А девка-та во внучки годится ему.

— То делу не помеха! Отпиши ему, что-де ныне вор и богоотступник Кондрашка Булавин живёт в Кодаке, а мы-де тайно уведомлены о замыслах его воровских. Отпиши ему по рассуждению, дабы он того вора Булавина поймал, добро сковал и прислал за крепким караулом к Москве. Кои же казаки к бунту приворочены и вкупе с другими ворами являлись или идти на Дон сбираются, тем бы он чинил наказание по войсковым правам.

Волков с облегчением вышел от Шафирова на двор — не нравился ему этот выскочка, да чего поделаешь, коли они с царём Петром в один день именины справляют, напиваются у немцев до поросячьего визгу…

Подьячий Волкова втихую завязался с приказными в карты и прозевал хозяина. Волков вернулся назад, заглянул в душную клетину канцелярии, зыкнул:

— Михайло! А Михайло!

Подьячий Второв зажал медяки в кулак, выскочил вперёд:

— Чего велишь, батюшко?

— Пойдём скорей в свой приказ, чернильное ты рыло! Надобно грамоту писать Мазепе!

— Не успеть ныне: солнышко-то уж за полдень перевалило!

— Надобно скороспешно отписать, понеже великой важности та грамота!

— Важности ейной я не перечу, токмо не успеть ныне, Да и почто торопить судьбу? Вот завтра, наутрее, прискребём в приказ, да и почнём ту грамоту писать, окстясь, — гнусил за спиной Волкова подьячий.

— Молчи! — замахнулся Волков. — С царёва слова ту грамоту писать велено!

Замолчал подьячий. Примирился. Тонко поскрипывал меховыми сапогами по снегу. На колокольне Ивана Великого озабоченно и сиротливо вскрикивали галки.

— Слыхал, чего вытворяет Булавин? — приостановился Волков. — По всему Дикому полю затлело! Вот и возьми теперь его! Самому Мазепе ничего не поделать, а то послал летось Горчакова, дабы порядку там прибавить — эка сила, свинарь арбатской! Тьфу! Сказывал мне Прохор Лукошкин, что-де Горчаков этот зело свиней возлюбил, как вынесут им жратву, так он и кричит дворне: эвон-де еда-то! И сам к корыту ложится. Тьфу! Чернила-то есть?

— Есть, — вздохнул подьячий.

— Не высохли?

— Поплюю.

5

С осени Булавин чувствовал какую-то неуверенность в запорожских заповедях: а вдруг выдадут? Он подолгу не останавливался на одном месте — то ехал в Старый Кодак, то в Новый, то снова появлялся в Сечи и опять возвращался в Кодак. В феврале задули метели, они, казалось, отрезали Заднепровье от всего мира непроходимой пеленой толстоснежья, но тревожные вести о секретных указах доходили до Булавина. Он менял место и, пожив где-нибудь в урочище на Калмиюсе, снова возвращался в Кодак, где всё больше и больше запорожских и украинных казаков приставало к нему и ждало весны.

Но по заснеженному льду Днепра с левой стороны на правую переходили не только посыльные от воевод, от дьяков московских приказов, сюда, в Кодак, каждую неделю приходили посыльные то от Голого, то от Лоскута, то от Некрасова. На днях нагрянул Семён Драный. В небольшом курене всегда было людно и тревожно. По ночам стояли караулы. Заряженные пистолеты и сабли были в головах: как ни надёжно место Кодак, а поберечься не лишне.

Но вот пробрался к Булавину Драный, и стало веселей.

Хорошие вести привёз Семён.

— Молви толком, — попросил его Булавин, — чего там Некрасов удумал?

— Он велел передать тебе, Кондрат, что по весне все понизовые городки, станицы, сам Азов с Троицким, Черкасск, Аксай, все полки царёвы, что там на постое, — все останутся без хлебного и ружейного наполнения, понеже все реки — и Волгу и Дон — наши перехватом переняли.

Булавин с Драным ушли после ужина в красный угол, а за полстью, у печи, сгрудившись в тепле и слушая вой ветра, сидело около десятка казаков. Там жгли свечи над книжкой — учились грамоте. Чей-то необычно весёлый голос звенел:

— Ты не путай! Двоегласная суть — А! Краткая суть Е. Так полагается она средь речения и на конце речения: како БЕЗЗАКОНИЕ.

— А ну-кось про именительный да родительный, — попросил Окунь, ничего не смысливший в грамматике.

— Это у меня в ум взято накрепко.

Именительный — тоя стыня,

Родительный — тоя стыни,

Дательный — той стыни,

Винительный — туе стыне,

Звательный — …навроде, той стыни,

Творительный — тое стыние,

Сказательный — накрепко помню… о той стыни.

— Ох и башка у тебя, Тимоха! — послышался голос Окуня.

— Меня, Вокунь, отец Емельян в Черкасском городе целых три зимы учил. Не раз говаривал, бывало: аще хто восхощет много знати, тому не подобает много спати, но всегда подобает ум бодр держати.

— А у нас на Бахмуте поп Алексей не учит никого, зато наперёд других на стену с саблей лезет. Лихой поп! Поучи ты меня!

— Я не поп, а ты сиди да слушай, авось залетит чего в уши и останется. Вот представляй время слов. Время разного они, слова-то, прешедшего, мимошедшего, непредельного и будущего — это которого нет. Тако же слова, коли поухватистей за них приняться, можно и по родам разбить. Род есть местоимением пола разделение. Всего четыре рода: мужскен, среднён, женскён и общён. Вот тут прописано о познании родов, — прошелестели страницы.

— Это хто таков? — спросил Драный Булавина.

— Это пред тобой приехал с понизовых станиц Тимофей Соколов. Вести привёз, будто старожилые велми недовольны были казнью в Черкасском наших товарищей.

— Вести привёз… — красивые турецкие глаза Драного сверкнули и унесли чего-то в себя. — Пойду гляну!

— Погоди! Чего ты мне гутарил про Хохлача?

— Хохлач кланяться тебе велел. Он много ходаков по верховым городкам пустил, и по станицам, и по лесным повалам царёвым, и по верфям — везде. По весне, гутарил, подымет весь верх!

— …а это двойственного числа! — кричал Соколов за полстью. По холстине изредка металась его тень.

— А ещё, гутарили казаки, что надобно тебе отсюда подыматься. Место есть на реке Вороновке…

— Я знаю место, Семён! Погоди чуток, вот только чуть пригреет — и пойдём!

А Соколов внушал Окуню:

— Ты, Вокунь, не лезь в середину. Грамоту починают с краю — с азбуки! Вот: аз, буки, веди…

Драный не выдержал, шагнул к полсти, отвёл её.

— Исполать тебе, премудрый! — прищурил он татарские глазищи. — Где-то я тебя видел… А, ладно! Давай потягаемся в азбуке!

— Ты, Драной, навроде турских слов больше знать должон, нежели русских!

— Дал бы я те, Вокунь, промеж ушей, да боюсь, спотыкаться станешь, а что до турских слов, то я не зову сыр-брынзу пьянырью, кувшин — купом, а бобы — баклами, а я всё по-русски зову, да и сам православных кровей, а кто у меня сродники были — то дело не моё, да то и не ведомо. Вот у тебя — кто? Мать или отец ослом был? А!