Страница 75 из 103
Она была молодая, хотя в волосах белели тонкие седые пряди. Правильные, чисто восточные черты лица. Сквозь разорванную рубашку проглядывало округлое плечо.
— Углум! Углум! — тихо простонала она, протягивая руку в дом. — Углум!
— Сын там, — перевел участковый. — Ребенок. Надо спасать. — И повернулся к Юрию: — Иди, зови «скорую помощь».
Тяжелая продольная балка, на которой держалась крыша, лежала наклонно поперек комнаты, упираясь одним концом в массивный дубовый старомодный сервант. Балка проломила верхнюю часть серванта и застряла. Рядом торчали другие бревна, доски, все засыпано глиной, смешанной с саманом, кусками штукатурки.
— Свети сюда! Корж, держи!
Зарыка раскидал землю, уперся плечом в поперечное бревно, чуть приподнял его. Образовался узкий ход. Руслан и участковый пробрались к Зарыке, подперли бревно своими плечами.
— Давай свет!
Евгений взял фонарик и, извиваясь ужом, полез вниз, под тяжелую балку. Сервант тихо поскрипывал, казалось, он не выдержит тяжести, проломится до основания. А Зарыка все ползал, обдирая колени, шарил где-то там, в образовавшемся страшном шалаше. «Если сейчас тряхнет, — почему-то подумал Руслан, держа тяжелое бревно, которое врезалось в плечо, — Женьке хана… Не вылезет, придавит его… И чего он возится?»
— Нашел! — послышался радостный голос Зарыки. — Кажется, живой. Только, никак не достану, люльку привалило.
Раздался треск ломаемой доски, что-то там упало, глухо ухнув, и тут же донесся детский плач.
— Жень! — крикнул Коржавин. — Жень!
Он готов был кинуться в темную щель на помощь другу, но бросить бревно не мог, не смел.
— Порядок! — в голосе Зарыки звучали веселые нотки. — Вытянул. Ну, малый, и горластый же ты.
Через некоторое время в освещенный ход высунулась голова Зарыки.
— Нате фонарь! Светите!
Коржавин, придерживая бревно, чуть нагнулся, вытянул руку:
— Давай.
Зарыка вложил ему в ладонь круглый фонарик.
— Свети сюда! Вот так.
И снова исчез в темноте. Участковый тронул Коржавина.
— Один немного подержи, пожалуйста. Я дырку больше сделаю.
И, нагнувшись, стал руками разбрасывать обломки досок, разгребать глину.
— Полегче, — закричал снизу Зарыка, — глаза засыпете!
Он протянул в проем ребенка, завернутого в байковое одеяло. Участковый подхватил его. Потом, обдираясь, вылез и сам Евгений. Гимнастерка порвана на спине и вдоль рукава. Волосы и лицо в пыли. Глаза смеются, сияют.
— Порядочек!
Руслан сбросил с плеча бревно. Оно гулко шлепнулось, и в следующее мгновение, то ли от сотрясения, то ли не выдержав нагрузки, затрещал сервант, разламываясь на куски, оседая под тяжестью продольной балки.
А на улице, прислонившись спиной к дереву, сидела узбечка, прижимая к груди ребенка, который сразу утих, и повторяла сквозь слезы:
— Углум!.. Сын!..
Из-за поворота, широко освещая улицу яркими фарами, показалась машина «скорой помощи».
Всю ночь на улицах Ташкента пылали костры. Только с наступлением утра, когда из-за снежных гор седого Чаткала взошло солнце и теплыми лучами обласкало город, ташкентцы стали расходиться по своим дворам, палаткам, собираться на работу.
Кое у кого не выдержали нервы. Оказывается, землетрясение не идет на убыль! Неизвестно, что ждет город впереди, наука пока бессильна что-либо предсказать. Кое- кто поверил слухам, что Ташкент должен провалиться, что толща земной коры не выдерживает напора клокочущей огненной магмы, и она все время сокращается. Еще два-три таких толчка — и раскаленная масса вырвется наружу, образуется вулкан, который взорвет и сожжет город. Участь Ташкента будет трагичнее итальянского города Помпеи, засыпанного пеплом во время извержения Везувия…
Не у всех нервы железные. Одни уезжали, потому что негде было жить, дома разрушены. Другие же, поверив слухам, напуганные непрекращающимися подземными толчками, начали увольняться, брать отпуска и, наскоро собрав пожитки, спешили в аэропорт, на вокзал. Милиция и специальные наряды военных патрулей прилагали все усилия, чтобы навести порядок, наладить организованную отправку уезжающих.
Пятнадцатого мая в газетах было опубликовано новое «Обращение ЦК Компартии Узбекистана, Президиума Верховного Совета и Совета Министров УзССР к рабочим, колхозникам, интеллигенции, ко всем трудящимся Узбекистана». В обращении снова подчеркивалась сложность обстановки в столице республики, вызванная непрекращающимся землетрясением: «Сейчас, как никогда, нужны высокая организованность, выдержка, спокойствие, железная дисциплина, решительная борьба против всяких обывательских разговоров и провокационных слухов вокруг стихийного бедствия в Ташкенте».
А в эти же дни в разных городах страны формировались отряды добровольцев, изъявивших желание ехать в Ташкент на строительство нового города. Заводы и организации командировали лучших специалистов, выделяли оборудование, стройматериалы.
Из Сибири шли эшелоны с лесом и сборными домами. В государственном банке был открыт специальный счет — № 170064 «В фонд помощи Ташкенту». Коллективы и отдельные граждане перечисляли деньги, свои сбережения. У пострадавшего города появились миллионы друзей, которые спешили на помощь.
Шестнадцатого мая бульдозеры расчистили часть кукурузного поля в пригороде Ташкента. Здесь состоялся митинг воинов-строителей. В торжественной обстановке был заложен первый камень города-спутника с поэтическим названием Сергели.
Глава двенадцатая
Боб Черный Зуб сидел в летнем ресторане парка Победы, столик стоял в глубине, возле зеленой ограды, попивал пиво. Осушив пятую кружку пива, он лениво взял с тарелки теплую алюминиевую палочку с нанизанными поджаренными кусочками мяса, с которого стекали янтарные капли жира.
В летнем ресторане было шумно и тесно. Громко играл маленький джазик. Боб придвинул свободный стул к столу и всем, желавшим занять свободное место, бросал: «Занято!»
— А что, молодой человек, может быть, пустите одного одессита-строителя за ваш уютненький столик?
Голос был удивительно знакомым. Боб повернулся и не поверил своим глазам. Перед ним стоял одесский вор Оська Жигин, по прозвищу Летучая мышь. Летучей мышью его называли лишь за глаза, ибо, услышав такое прозвище, Оська становился бешеным и лез с ножом на обидчика. Сам же Оська любил, чтобы его именовали Летучий голландец.
Чуть выше среднего роста, стройный, с броской интеллигентной внешностью, Оська производил приятное впечатление. Рыжеватые вьющиеся волосы небрежно спадали на чуть выпуклый крупный лоб, небольшая, аккуратно подстриженная шкиперская бородка обрамляла гладковыбритое холеное лицо, на котором, как васильки в пшеничном поле, светились крупные голубые глаза. Одет он был шикарно. Модная нейлоновая рубаха, рукава закатаны до локтей, на загорелой шее тонкий, почти прозрачный, голубой платок.
— Садись, Ося, — сказал Боб небрежно просто, словно они только час назад расстались, хотя последний раз они виделись года четыре назад.
Жигин, сунув руку в карман, пристально посмотрел на Боба. Черный Зуб, уловив в глазах одессита холодное подозрение, мысленно улыбнулся: «Даже Летучая мышь не узнает, хотя в одной камере дохли. Значит, вывеска что надо! Можно смело выходить на простор».
— Возможно, мы где-то встречались, но, кажется, упаси меня мама, я вас не помню.
— Ха! — радостно выдохнул Боб. — А на Таганке, помнишь, номер восемьдесят семь? — И добавил с намеком: — Вместе дом строили.
У Жигина чуть поднялись брови. Неужели перед ним Борька Овсеенко, по кличке Боб Черный Зуб, с которым он сидел в Таганской тюрьме в камере номер восемьдесят семь? Оська мысленно сбрил с него восточные черные усы, перекрасил волосы. Конечно, это он, Черный Зуб!
— Боренька! Здравствуй, Боренька! Мать-мамочка, не узнал тебя. Такие черные усики, настоящий армянин.
Жигин сел на свободный стул и, давая знать, что намек «вместе дом строили» понят и принят, громко добавил: