Страница 31 из 108
— Я влюблён в Сесиль Жанрено.
За столом воцарилось молчание. Трое мужчин отвели глаза, даже Ева уставилась на скатерть.
Феликс знал, о чём они думают. Внук Моисея Мендельсона хочет жениться на нееврейке. Его дети не будут чистокровными членами их нации. Великий еврейский род кончался, уходя во вторгающиеся пески христианства.
— Сесиль Жанрено... — пробормотал почти шёпотом Амшел, словно собираясь с мыслями. — Она внучка Корнелиуса Сушея, — бросил он в сторону Салмона. Затем, повернувшись к Феликсу, добавил: — Герр Корнелиус Сушей был одним из самых известных финансистов нашего города, он имел склады в Англии, Италии и даже России. Он вёл дела с вашим отцом, прежде чем открыл собственный банк. Вы знали об этом?
Феликс отрицательно покачал головой:
— Нет. Я абсолютно ничего не знаю о ней, кроме того, что её отец был пастором какой-то французской церкви на Гёте-плац и она живёт там со своей матерью. Я даже не говорил с ней. Только увидел её вчера на улице и с тех пор ничего не делаю, а сижу возле её дома и смотрю на её окно в надежде ещё раз увидеть её.
Говоря это, он сознавал, какими мальчишескими и нелепыми должны казаться его слова этим закостеневшим бизнесменам, наблюдавшим за ним. Однако они не засмеялись и даже не улыбнулись. Жизненный опыт научил их тому, что любовь является единственной силой, сравнимой с деньгами. Иногда даже более сильной. И шутить с ней нельзя.
— Откуда вы знаете, что любите её? — спросила Ева Ротшильд. — В конце концов, вы с ней даже не знакомы.
Феликс пожал плечами:
— Я знаю, что это звучит глупо. Я не могу объяснить это даже самому себе.
— Безусловно, она очень хороша, — добавила Ева Ротшильд.
— Да, но тут что-то ещё. — Феликс как бы говорил сам с собой. — Это... не знаю, как выразиться... это словно выше меня. — Он взглянул ей прямо в глаза. — Поверьте, мадам, я пытался урезонить себя. Говорил себе, что это безумие. Думал о том, что скажет моя семья, что скажет её семья, что скажет Нина...
— Нина?
— Нина Ветзель. Мы знаем друг друга с детства и практически помолвлены. Я понимаю, что это глубоко огорчит моего отца и мать, а я люблю их. Что касается моей бабушки, она, возможно, никогда больше не будет со мной разговаривать.
— Не могу этому поверить! — воскликнула Ева Ротшильд.
— Вы её не знаете! — горячо возразил Феликс. — Она отреклась от собственного сына, брата моей матери, потому что он перешёл в христианство. С тех пор она не разговаривает с ним и не позволяет-ему переступить порог её дома.
Напряжённая тишина встретила эти слова. Амшел в своём кресле покачивал головой и тихонько пощёлкивал языком.
— Иногда мне кажется, что люди изобрели религию, чтобы иметь причину ненавидеть и убивать друг друга, — заметил он со вздохом. — Именем Бога пролито больше крови, чем по любой другой причине. В тот момент, когда возникает вопрос о религии, люди словно утрачивают здравый смысл. Однако все религии учат одному и тому же. Они говорят, что надо быть добрыми, терпимыми, справедливыми... — закончил он грустно.
— Ваш дядя живёт в Риме, не так ли? — спросил Чарльз Ротшильд. — Я знаю его. Он владеет роскошной виллой, которая называется «Ля Каса Бартольди». Он большой меценат.
Феликс выдержал паузу, потом тихо сказал:
— Я женюсь на Сесиль Жанрено, если она согласится. — Он окинул взглядом стол, моля о поддержке. — Это плохо?
Мужчины не ответили, но Ева Ротшильд прореагировала без колебаний.
— Нет, не плохо, — произнесла она звенящим голосом, почти с вызовом. — И я сделаю всё, чтобы помочь вам.
Амшел посмотрел на жену с видом человека, который научился прощать женскую импульсивность.
— Прежде чем мы подумаем о том, чем можем помочь нашему молодому другу, ему, возможно, интересно было бы узнать кое-что о его будущей семье.
— Конечно, — живо откликнулся Феликс, — очень интересно.
— Так вот, — начал банкир, поглаживая бакенбарды. — Сушей де ля Дюбуассиери, я полагаю, кальвинисты или валдензианцы и, подобно многим другим знатным родам, перебрались во Франкфурт в семнадцатом веке во время преследований протестантов во Франции. Они одни из наших наиболее уважаемых местных семейств. Как я вам говорил, Корнелиус Сушей, дедушка Сесиль, был богатым финансистом. Его сын Теодор — банкир и один из сенаторов города. Его дочь Вильгельмина, ваша будущая тёща, влюбилась в шестнадцать лет в Августа Жанрено, молодого швейцарского пастора, который был назначен во французскую реформистскую церковь во Франкфурт. Её отец был от этого не в восторге. В конце концов она была не только красавица, но и наследница большого состояния, а Жанрено — бедный священник. Поэтому отец отправил её на два года в Италию в надежде, что она излечится от своего увлечения. Но она не излечилась, и по её возвращении молодые люди поженились. К счастью, этот Жанрено оказался замечательным человеком и отличным пастором, но он умер через четыре или пять лет после свадьбы. Сесиль тогда было года два. Сейчас ей должно быть лет девятнадцать — двадцать.
— Удивительно, что она до сих пор не замужем! — воскликнула Ева Ротшильд.
Феликс впервые за вечер улыбнулся:
— Возможно, она ждёт меня.
— Возможно, — эхом отозвалась жена банкира. — Но будьте готовы к борьбе. Половина молодых людей города влюблена в неё, что понятно: ведь она богата и красива.
— Всё, чего я прошу, — это встретиться с ней.
— Посмотрим, что можно сделать, — пообещал Амшел. — А пока возвращайтесь на свою скамью и страдайте от любви столько, сколько вам подскажет сердце.
Гостиная сенатора Сушея с картинами в позолоченных рамах и бархатными портьерами с кистями была шедевром подавляющего и богатого провинциализма, но сегодня вечером в сверкании люстр, шуршании кринолинов и звуках вальсов, исполняемых оркестром из шести музыкантов, она выглядела элегантно и нарядно. Большой ковёр убрали, чтобы позволить молодым людям из лучших семей города предаваться невинным и благопристойным увеселениям под бдительным оком своих родителей. В дальнем углу комнаты соорудили буфетную стойку, уставленную деликатесами. Вдоль стен, задыхаясь в своих корсетах и обмахиваясь веерами, восседали франкфуртские матроны в дорогих и безвкусных украшениях, с прямыми спинами и зоркими глазами.
— Вы замечательно танцуете, фрейлейн Жанрено, — прошептал Феликс, прижимая к себе Сесиль, когда они кружились по залу.
— Благодарю вас, герр Мендельсон. Вы прекрасный кавалер, но я думаю, что вы держите меня чересчур близко.
Он поспешно отстранился:
— Простите меня, пожалуйста.
— Я не против, но maman наблюдает за нами. Это не Берлин, герр Мендельсон.
— Откуда вы знаете, что я приехал из Берлина? Нас только что представили друг другу.
— Я многое о вас знаю, герр Мендельсон. Осторожно, вы опять прижимаете меня!
Он снова ослабил давление своей руки на её спину:
— Мне ужасно неловко. Надеюсь, вы не подумаете, что я чересчур развязен.
— Я не скажу вам, что о вас думаю, герр Мендельсон.
— Почему, фрейлейн Жанрено?
— Потому что пока ещё недостаточно вас знаю, герр Мендельсон.
Она не отвела от его взгляда своих спокойных голубых глаз. Какое-то мгновенье он пристально смотрел на неё, забыв обо всём на свете: об окружавших его людях, о танцующих парах. Она была ещё красивее, чем он себе представлял, и он не произвёл на неё впечатления: ни он сам, ни его умение танцевать, ни его элегантная берлинская одежда. Она словно смеялась над ним. Нуда, смеялась... Он чувствовал это. На её губах играла загадочная улыбка, будто она скрывала какой-то ликующий секрет. Это действовало интригующе.
Звук её голоса прервал его мысли:
— Герр Мендельсон, вы меня опять сжимаете. Я чувствую, как ваши пальцы впиваются в мою спину. Вы что, стараетесь разорвать меня на части?
— Уверяю вас, фрейлейн...
— Вы как будто чем-то встревожены. Не скажете мне, в чём дело?