Межледниковье

— Все он, сволочь, слышит! — скрипел зубами Паша. — Это начальство Герману пакостит, а радист перед начальством шестерит, гнида! — объяснял он нам, обсту­пившим рацию, бурча животами, полными непереваренных грибов. Все мы исходили злостью на этих базовских гнид, один Герман невозмутимо рисовал геологическую карту, напевая что-то тягучее и однообразное.

— Прорежется он, обязательно прорежется, — говорил о радисте Герман, — а как только будет связь, отстучи ему вот эту докладную.

Суть докладной на имя начальника экспедиции была следующей. На протяжении месяца база намеренно не выходит на связь с партией. По вине руководства люди находятся в аварийной ситуации и вынуждены, оставив казенное имущество, выхо­дить из тайги пешком, через поселок Экскаваторный. Копия докладной — в Хабаров­ское управление.

Наконец начальство сочло, что сполна проучило строптивого Германа Степано­ва — базовский радист запрашивал Пашин позывной. "Как слышимость?" — просту­чал Паша. Подтвержденная слышимость была "на пятерку". "Тогда принимай" — и Паша застучал ключом. Докладная ушла в Невер. В ответ посыпалась лихорадочная базовская морзянка: горячая просьба не раздувать конфликт, уверения в дружбе и любви, обещание срочной помощи. Не страшась быть обвиненным в эфирном хулиганстве, Паша послал базовского радиста по адресу известным всем радистам сокращением и вырубил рацию.

Сразу же после связи, приобщив к оставленному имуществу еще палатку и рацию, мы двинулись на Экскаваторный.

Почему это брошенное таежное поселение называлось столь технически пышно — не ведаю. Домики стояли на телефонной линии, идущей, говорят, до самого Владиво­стока, в том числе и через нашу территорию. Широкую просеку со столбами, несущи­ми стратегические провода, мы не раз пересекали маршрутами.

Жили на Экскаваторном, как в сказке, — старик со старухой, и был у них огород. Впервые за много дней мы наелись досыта, даже по стопке дед нам налил.

К вечеру застрекотал на подлете и сел вертолет: маленький, двухместный. Именно такой транспорт прислала нам база.

— Ну, я им устрою! — посулил Герман, втискиваясь вместе с Пашей в вертолет. — Ждите, ребята!

О том, как Герман Степанов тряс экспедиционное начальство, долго потом поми­нали сотрудники. Наутро тот же вертолет забрал еще двоих — Юрку Шишлова и Витю Ильченко. Юрку с запасом харчей закинули на охрану оставленных шмоток (скоро, мол, заберем), а Витю увезли в Невер, в помощь Герману. Остались мы с Володей Левитаном. Больше вертолет не появлялся. Потом выяснилось, что, отскандалив с начальством и завершив дела с вывозом из тайги имущества и Юрки Шишлова, Гер­ман запил и про нас с Володей забыл.

Неделю мы испытывали дедово гостеприимство, потом нас, безденежных, заела совесть. Надо было самим выходить на Урушу — километров за пятьдесят по тропе. Отягчали задачу спальные мешки (кроме Юркиного), брошенные впопыхах улетевшими коллегами. Мы свернули и утрамбовали все в рюкзаки и привьюки. Чтобы хоть как-то компенсировать недельное захребетничанье, я отдал деду свои новые сапоги, надев его рваные, а от предложенных часов благородный таежник отказался. На дорогу мы взяли у стариков пару лепешек и пару картофелин. Едва рассвело, мы двинулись на Урушу. Если бы мы не сбились с тропы на каменистом водоразделе и не проплутали несколько часов, рыская то вправо, то влево, покуда не отыскали тропу снова, если бы не это, мы дошли бы до Уруши еще засветло. Мы вышли уже на урушинские покосы, когда стемнело окончательно, — надо было ночевать.

Мы отогрелись у костерка, съели по лепешке и по картофелине, разгребли нору в ближайшем стогу и влезли туда в спальных мешках.

Ноги приятно ныли от пройденной полусотни с гаком километров, приятно было сознавать, что снаружи холодная октябрьская ночь, а у нас тут двойное тепло — от спальников и от стога, и совсем не по-таежному, а забыто — по-деревенски, дачно — пахнет сено, и отчетливо слышны в ночной тишине паровозные гудки: станция — вот она, а от Уруши рукой подать до Невера, до встречи со своими, а там и Питер, Тать­яна, родители... Конец сезона. Возвращение. Ощущение счастья, на миг перехватив­шее дыхание.. .

На Урушу мы вышли хорошо выспавшимися, но голодными сверх всякой меры и без копейки: ни на еду, ни на билеты у нас не было. Хорошо, что Володя вспомнил адрес прошлогоднего рабочего. Полсотни поверила нам в долг жена этого работяги, кстати, с ним уже разведенная. Взяв в вагоне-ресторане по сто пятьдесят и по пор­ции винегрета (хлеб и горчица — на столах), мы растянули трапезу до самого Невера. Ну, а в Невере нам стоило только добраться до почты: еще с начала лета у меня хра­нился бланк перевода от родителей.

На базу мы шли уже с шестью бутылками трехзвездочного коньяка — был он в одну цену с водкой, но, не в пример водке, имелся во всех продуктовых магазинах.

В отведенной партии комнате царило межгудежное затишье, взорвавшееся вос­торгами в связи с нашим прибытием да еще с бутылками. Из всего коллектива трез­вым был один Витя Ильченко.

— Что ж вы — трах-тарарах — нас на Экскаваторном бросили? — напустились мы на Витю.

— Вот все это Герману и выскажите, — отвечал Витя. — Который день уже керо­синит, никаких резонов не слушает. Хорошо, хоть за барахлом и за Юркой слетали.

— А где Герман?

— Напротив, в комнате у женщин, чаем отпивается.

Герман сидел с дымящейся пиалой в руках и, морщась и одуваясь, прихлебывал чай.

— Пей, Герман!

— Пейте, Герман Иванович! — наперебой уговаривали его женщины.

Женщин было двое: старшая — очень крупная яркая брюнетка, очень полная не­здоровой какой-то полнотой, и совсем молоденькая русоголовая красивая девушка с толстенной косой на плече.

— Ребята! — взревел, увидавши нас, Герман. — Сами пришли! Ну, молодцы! Моя вина, бросил я вас там, закеросинил на этой паскудной базе! — ревел он, обхлопывая нас по плечам и спинам. — Хорошо, что сами вышли! Девочки, это такие ребята! Познакомьтесь! И к мерту этот ваш чай, сейчас мы кое-чего получше сообразим!

Познакомились. Старшая, хозяйка комнаты Тамара ("Гросстамара", как ее окрестили тут), оказалась заведующей химлаборатории. Девушку с косой звали Наташей. Была она техником-радиометристом, в просторечии — геофизиком, как и наш Ленька, недавней десятиклассницей. После окончания сезона она застряла в Невере по той причине, что все ею заработанное забрала взаймы знакомая полевичка, срочно уезжавшая в Ленинград, не дожидаясь расчета. Эта знакомая давно уже была дома, но высылать Наталье деньги не торопилась.

И загудела наша партия с новой силой. Не ведаю, сколько раз гонцы по очереди бегали в магазин, сколько выхлебал я тогда трехзвездочного коньяка, но на всю жизнь сохранил с тех пор стойкое отвращение к этому напитку. Помню, что я очень хотел понравиться Наташе и штурмовал ее своими стихами, поминутно забывая их и вспо­миная подолгу, а она внимала мне терпеливо и сочувственно.

— Наташа! Ты — человек! — кричал ей Ленька из своего угла. — Я бы тебе отдался! Ты его не слушай, он тебе там наплетет в стихах, чего и не было!

— Стихи не плетут! — разлепив глаза, сурово отчеканивал поэт Григорий Глозман. — Стихи пишут кровью сердца! — и вновь затихал, свесив голову на грудь.

Вскоре окончательно свесил голову и я, затихнув возле слушательницы.

Наутро мы с Григорием и Володей пошли к Наталье, обещавшей обстирать и обгладить нас на отъезд. Мне она показалась еще красивее и милее, чем накануне. Ната­лья жила уже не на базе, где ее отвращал тамошний женский коллектив, злокознен­ный, завистливый и склочный, она снимала угол поблизости, у каких-то стариков с внуками. Наша партия ей очень понравилась, а Леньку Обрезкина, "Ленечку", она знала еще по совместным экспедиционным курсам радиометристов. Весной в Невер она прибыла уже после нас, но тогда на базе тоже были хорошие ребята, один, кстати, тоже поэт — Ося Бродский, настоящий джентльмен: уступил ей свою раскладушку, а сам спал в кабине машины.