Межледниковье

Сыну же писателя, Борису, государство вменило в вину его немецкое происхож­дение, когда ленинградским доходягой-блокадником он эвакуировался в тыл. В числе прочих молодых немцев призывного возраста Венус загремел на лесоповал, хотя еще и не в лагерь. Парень он был исключительно живучий, смышленый и ловкий и вскоре выбился в десятники. За мухлеж с замером кубов, получив уже лагерный срок, Венус и там не пропал, пристроившись вначале истопником клубной печи, а потом — по­мощником скульптора при лагерной художественной части. Скульптор, по рассказам Бориса, был профессионал, насобачившийся на изготовлении бюстов и статуй Ста­лина. Когда в мастерскую наведывалась какая-нибудь проверочная комиссия, Венус хватал глину и штихиль и начитал что-то подправлять в районе сапог и брюк генера­лиссимуса.

Когда Борис, отмотав срок, получал документы, он категорически потребовал, чтобы ему в приказе изменили национальность: с немца на еврея — по матери.

— Немцем из лагеря не выйду! — заявил он. — Выйти немцем — снова садиться. Я лучше прямо за воротами возьму кирпич, разгрохаю первую попавшуюся витрину и сюда же вернусь.

На счастье Венуса, начальник лагеря попался душевный.

— Ладно, — сказал он писарю, — так и быть: сделай парнишку жидом!

Это смешанное немецко-еврейское происхождение доставляло темпераментному Венусу массу хлопот. Он без счета сцеплялся, вплоть до мордобоя, то с евреями, ма­терившими немцев, то с немцами, поливающими евреев.

В год моего прихода в экспедицию Боре Венусу удалось переиздать книгу недавно реабилитированного отца, что свидетельствовало о его (Бориса) выдающихся про­бивных способностях. И литературную среду он знал не понаслышке.

Итак, Борис Венус рассказал мне о Бокове. Оказывается, тот тоже отсидел за что-то, а теперь занимал немалую должность в руководстве Союза писателей и при этом считался покровителем молодых литераторов.

Поездка в Москву и без того назревала. В Москве (а все в один голос говорили, что печататься там несравненно легче, чем в Питере) был Слуцкий, был Евгений Винокуров, уже печатавший нас в "Молодой гвардии", был Окуджава, с которым знакомил нас Глеб Сергеевич и который тоже обещал содействовать, чем может. А тут еще — персональное письмо покровителя молодых. В Москву, в Москву!

Ехать мы собрались с Сашей Кушнером. Но как мне было осуществить это технически? До отпуска было далеко, а в столице нужно было крутиться именно в рабочие дни. Дадут ли мне, недавнему сотруднику, отгулять за свой счет по заявлению?

— Какое, к черту, заявление, какое там "за свой счет"! — сказал Герман, узнав о моих проблемах. — Поезжай, если надо, будем тебя отмечать в книге, а в случае чего — отмажем. Вон Володя — пятнадцать суток в милиции трудился, и то начальство не пронюхало. (Незадолго до того Левитану за драку дали пятнадцать суток, и все дни подневольной его овощной базы мы расписывались за него в книге прихода-ухода сотрудников Дальневосточной экспедиции.)

Полные самых радужных надежд на покорение столичных издательств, с папками стихов, мы с Сашей Кушнером отправились в Москву. Остановились в Останкине, в многолюдном и шумном номере, а с утра двинулись по инстанциям.

Уже к середине дня наш энтузиазм потускнел и скукожился.

У Бориса Слуцкого болела жена, и принять нас он отказался. По телефону же крат­ко и несколько раздраженно сказал, что кушнеровской рукописи у него вообще не было, а мою он передал такому-то и сякому-то (не помню) в "Советском писателе". Кто этот человек, я, естественно, не ведал. Отысканный в издательстве, спешащий по коридору, такой-то, сякой-то сказал, что рукописи еще не читал, а по прочтении непременно уведомит меня. Я было заикнулся, что хотел бы изменить в рукописи некоторые стихи, но он даже руками замахал: и сложно, и некогда, и не практикуется. И убежал.

В стенах этот солидного учреждения с дубовой мебелью, с книжными стендами — весомой продукцией издательства — вся моя затея с устаревшей рукописью начала казаться мне наглой авантюрой. Прав, ох прав был Глеб, предостерегая меня от спеха!

Потом в "Литературке" мы встретились с Окуджавой, взявшим на просмотр по нескольку наших стихотворений, но "трудно, трудно..." Держался Окуджава дружески и просто, но впечатление от встречи с ним было вскоре смазано отвратным впечат­лением от разговора со Станиславом Куняевым (не помню уже где, а главное — на кой ляд мы с ним встречались?). Самым отрадным моментом этого дня был наш визит домой к Евгению Винокурову, нравящемуся всем нам поэту ("В полях за Вислой сон­ной..."). И читанное им в тот вечер понравилось мне, как и сам Винокуров — мягкостью, интеллигентностью, даже болезненной полнотой и задыханием, вызывающими сочувствие.

В принципе, нам можно было уезжать из Москвы в тот же вечер. Но оставался еще Боков, меценат, неутомимый и бескорыстный выискиватель молодых талантов. Еле уговорил я Сашу Кушнера остаться до завтра, суля неисчислимые выгоды от знакомства с этим членом правления. (Что это за чин, я и понятия не имел, как не был уверен, является ли Боков этим самым членом.) В конце концов Кушнер поддался на уговоры, и вечер мы ознаменовали посещением ресторана "Арагви".

Назавтра из своей ночлежки мы двинулись на свидание с Боковым. Телефон, ука­занный в письме, отвечал нам короткими гудками, но был ведь и адрес, и вскоре мы уже звонили и звучно шлепали ладонями в пухлый дерматин поэтовой двери. Нако­нец на эти шлепки и невнятную нашу ругань выглянула соседка Бокова по лестнич­ной площадке. Она сказала нам, что стучим мы зря, что здесь, в квартире бывшей жены, поэт бывает крайне редко, и странно, что он дал нам именно этот адрес. А истинных адресов у него два: его собственный и адрес новой жены. Сообщает она (соседка) их нам, только снисходя к тому, что мы приперлись аж из Ленинграда. Адрес новой жены — такой-то, адрес Бокова — сякой-то.

Искать Бокова по двум адресам Саша Кушнер категорически отказался: один ад­рес — и будь что будет! Выбрали адрес жены как наиболее близкий, а оказалось — пес его знает где. И выбрали правильно: Боков находился именно там.

Поэт по-турецки сидел на тахте, пристроив на коленях балалайку и, ударяя по струнам, пел какие-то нескладушки. На наш приход он не отвлекся, лишь показал гла­зами, что видит нежданных гостей: присаживайтесь, мол, слушайте, наслаждайтесь! Жена, вернувшаяся из прихожей вместе с нами, присела на край тахты, глядя на бала­лаечника с обожанием.

Пропев десятка два нескладушек, Боков наконец притомился, отложил балалайку и спросил, кто мы такие и откуда узнали этот адрес? Услышав, что мы — ленинград­ские поэты Александр Кушнер и Олег Тарутин, он соскочил с дивана, горячо пожимая нам руки. О Саше он уже слышал, а мою рукопись читал, запомнив из нее одно стихо­творение, точнее (как выяснилось), одну строчку этого стихотворения.

— Знаешь, — радостно говорил Боков жене, — у него (у меня) есть стихотворение о том, как в геологической экспедиции варят аиста!

— Журавля, — уточнил я.

— Ну да, журавля! — отмахнулся меценат. — Дело не в журавле, а в крупе!

— Фу, какое варварство — варить журавля, — сморщилась жена.

— Да жрать они хотели! — кричал Боков. — И не в этом дело! В крупе дело, гово­рю! Как у него там здорово сказано... Как у вас там сказано, Олег, напомните-ка! — орал он, бегая по комнате.

Совершенно обалдев от этих выкриков и беготни, чувствуя себя самозванцем-конферансье, силком вытолканным на сцену, я забормотал это чертово стихотворение "Журавлиное сердце". "Пухом, как снегом, покрылась земля. Грянулся — радость великая. Вот мы и щиплем того журавля, С голоду сами курлыкая. Вот в кипятке завертело крупу..."

— Вот! — воскликнул Боков, прервав мое чтение. — Именно ·завертело” Этого ведь не придумаешь! Это нужно было видеть своими глазами! Поздравляю вас, это просто здорово!

Более всего боковские похвалы напоминали восторги редактора из рассказа хорошего нашего знакомого, прозаика Вити Голявкина, "Среди потока самотека". Там редактор восторгался фразой автора "Жара жгла": "У вас очень точно сказано про жару: "жара жгла". Она именно жжет! — радовался редактор. — Сразу чувствуется, что вы видели это собственными глазами. Поздравляю".