Межледниковье

На моторке шли мы часов пять. Река сузилась, с двух сторон подступила тайга.

— Эвон они! — крикнул Фомич и резко подал моторку к правому берегу.

На небольшом травянистом пляже стояли трое. С рюкзаками и ружьем я выпрыг­нул на берег. Невысокий, загорелый, прямоносый и мрачноватый мужчина лет за сорок, немного похожий на индейца, в накомарнике с откинутой сеткой, протянул руку:

— Гришечкин, — представился он, — Сергей Александрович. А вы — Тарутин? Олег... эээ...

— Олег и есть, — отверг я отчество, здороваясь с ним и двумя молодыми его спут­никами: нанайцем Юрой и земляком Володей.

Гришечкин торопился в Комсомольск.

— Вернусь дней через десять, — сказал он.

— А что мне пока делать?

— Я вам не указ, — поморщился немногословный Гришечкин, — я такой же геолог, как и вы. Там на лагере еще два геолога — Зоя Москаленко и еще один выпускник — Гостинцев, решайте с ними. — Гришечкин прыгнул в лодку, Фомич оттолкнулся от берега, и моторка ушла вниз по Горюну.

— Пойдем на лагерь? — спросил меня бородатый Володя, оказавшийся практи­кантом из университета. — Тут недалеко, километров пятнадцать. И затесы у нас наделаны до самого лагеря.

О затесах я читал только у Арсеньева. Двинулись к лагерю: впереди нанаец, за ним Володя, сзади я — новичок. Над каждым из нас висела своя туча гнуса. "Так вот она, дальневосточная тайга..." — думал я урывчато, изо всех сил стараясь не отстать от спутников. Исчезни они сейчас — и не выйти бы мне отсюда, никаких затесов не отыскать. Тянул рюкзак с плохо пригнанными лямками, окаянное ружье, повешенное мной спереди, терло ремнем шею, пот лил по лицу, по телу, по ногам в ботинки, зуде­ли кисти рук, туго перетянутые резинками, чтобы не пробрался энцефалитный клещ. Сколько же этих клещей нападало на меня с веток, сквозь которые мы продирались? И неужто же этот подлый гнус, которого столько, что живую массу его чувствует поднятая рука, что этот гнус — постоянная здешняя данность? И как ориентировать­ся в такой тайге, где нет ничего приметного, одни бьющие по морде ветки, одни кор­ни, выворачивающие ноги?

Каким-то образом я все же несильно отставал. Наконец добрались до лагеря, рас­положенного в долине ручья на редколесом пространстве. Вместо палаток тут беле­ли легонькие сооружения из тентов и пологов. Тенты — квадраты прорезиненной материи — натягивались крышей меж деревьев и боковых кольев. Чуть ниже тенто­вых крыш подвешивались марлевые домики пологов. Все это сооружение в сверну­том состоянии не составляло и четверти палаточного объема. Таскать в многоднев­ные маршруты палатк и, а тем паче спальные мешки было невозможно, и вскоре я узнал почему.

31

У костра стояли несколько человек с кружками.

— Олег! Дорогой! — и на шею мне кинулась Зоя Москаленко. Была она из парал­лельной группы, особо теплые отношения в институте нас не связывали, но уж очень обрадовалась она однокашнику. Стояла тут и Наденька, настойчиво рекомендован­ная мне базовской поварихой, был Гостинцев — незнакомый выпускник нефтяного факультета. Остальной контингент составляли работяги: молодой нанаец и два рус­ских парня — сыновья Василия Ивановича.

Зойка обрадовалась мне еще и потому, что партия в связи с отсутствием началь­ницы и опытного Гришечкина пребывала в растерянности и смуте. Работяги предла­гали коллективный выход на Горюн — ловить рыбу и предаваться отдыху в ожидании начальства. Зоя требовала продолжать работу. По ее словам, здесь оставалось три маршрута — каждый дней на семь-восемь, а потом — три маршрута с выходом на Горюн.

Ни в чем этом я не разбирался, но беспрекословно поддержал Зойку. На совете у костра было решено завтрашний день сделать все же выходным, а потом уходить в маршруты. Мы с Зойкой оба наших маршрута делаем вдвоем, дабы она натаскала меня в незнакомом виде работы. Я был разведчиком-угольщиком, Зойкина же группа вы­пускала специалистов именно по геологической съемке, чем тут и занимались. Гос­тинцев делает свой маршрут и выходит на Горюн, дожидаясь там Гришечкина, чтобы на той же моторке спуститься в Бактор. А коллектриса Наденька, которой делать тут, в общем-то, нечего, завтра с Колей-нанайцем на его оморочке спускается по реке и ждет начальницу на базе.

На ночь мы, четверо ленинградцев, влезши в один полог, лежали валетом, по двое с каждой стороны. Постелью каждого был чехол от спального мешка и простынный вкладыш. Я лежал рядом с Наденькой, худенькой, малорослой, коротко стриженной девушкой с простецким лицом, и изредка клал на нее плотоядную руку, которую она тут же снимала решительно и беззлобно. Впрочем, откровенно говоря, мне было не до Наденьки. Желудок мой бунтовал после бакторских возлияний и горюнской воды. Многократно я выползал из полога, шепотом матерясь, бежал куда-то во тьму внеш­нюю, неведомо куда, а потом возвращался на ощупь, изгрызенный мокрецом в самых интимных местах. Господи! Где ты, моя Хакассия, где ты, Зайсан, где ты, незабвенная моя буровая?!

Через день мы уходили в маршруты. Меня, бородатого Володю и Юрку-нанайца вела Зоя Москаленко, решительная моя однокашница в очках. Как выяснилось, на территории съемки (сорок на сорок километров, тысяча шестьсот квадратов) партия работала третий, последний год. Наши маршруты были завершающими в этом самом дальнем углу, где коренные выходы пород были крайне редки, камни можно было обнаружить лишь в корнях поваленных деревьев — "коренных выворотах".

Маршрут следовало описывать на всем протяжении хода. Примерно через кило­метр на карте ставилась "точка наблюдения", а наблюдения записывались в пикетаж­ке. "Точка наблюдения 304". Коренной выворот. Серые песчаники, — дублировал я Зойкины записи, — на протяжении 350 метров обнаженности нет. В 800 м от предыдущей точки наблюдения, на правом берегу ключа — небольшой (2 х 4 м) выход коренных алевропесчаников. Простирание 65°, падение на юго-запад, угол падения 17°, образец № 304" и так далее.

Через каждые 100 метров хода требовалось взять в пронумерованный пакет про­бу грунта — один из видов попутных поисков полезных ископаемых — на спектраль­ный анализ в Ленинграде. Километр хода — десять пакетов. Это делал Володя. Юрка мыл лотком шлихи в каждом встреченном ручье, он же отбирал в свои пакеты донные пробы ила — на тот же спектральный анализ. День за днем наши рюкзаки наполня­лись всеми этими пакетами и мешочками с образцами, опережая вес съеденных к тому времени продуктов. Из соображений все того же веса в маршрут старались не брать ни консервов, ни даже крупы. Брались мука и топленое масло. Ели дважды в день: перед маршрутом и встав на ночевку. Становились в начале сумерек, приглядев место по­ровнее и с деревьями, на которые можно было привязать полога. Тенты натягива­лись до звона, чтоб не пробил никакой дождь. Разводили костер, на рогатулину-таган подвешивали котелок, Юрка-нанаец в лотке делал мелкие мучные "рванцы" и ссыпал их в кипяток. Это мучное варево, "затируха", экономно сдабривалось маслом, и в че­тыре ложки мы опорожнивали котелок. Затем в нем же, вымытом, заваривался чай. Кружка, как и ложка, у каждого была своя. Потом расходились по пологам: мы с Зойкой — в один, Юрка с Володей — в другой.

В пологе при свече начинались поиски энцефалитного клеща, ползающего по одежде или, не дай Бог, уже впившегося. Отворотясь друг от друга и осмотревшись спереди, мы поворачивали поочередно друг к другу голые спины: посмотри, мол. Никаких грешных мыслей у меня при этом не возникало, хоть я и отмечал для себя матерую округлость созревших форм подруги, ее вдруг показавшиеся при осмотре груди. Отношения наши были исключительно дружескими, доверительно-заботли­выми.

Зойка, вышедшая замуж за одногруппника еще в институте, переживала отголоски прошлогоднего забайкальского романа. Целую пачку писем от влюбленного в нее геолога я привез ей из Бактора, и она перечитывала их перед сном, изредка протирая затуманившиеся от слез очки. "Чуть бы еще, чуть, — рассказывала она мне, — броси­ла бы я своего Мишу... Соответственно, и я рассказывал ей о Татьяне.