Межледниковье

— Так вы и есть тот геолог, которого ждали? — спросила одна из русских женщин в полевой одежде: брюках, куртке, сапогах, подозрительно краснолицая. — А тут на базе никого из экспедиции, кроме меня, и нету, все в тайге, а Антонина Афанасьевна в больнице в Комсомольске.

Вот тебе и на! Хоть в Ленинграде я и был предупрежден о возможности такого варианта, но физиономия моя, видимо, вытянулась.

— Да не расстраивайтесь вы! — сказала вторая русская, дородная и благообраз­ная женщина. — Завтра Фомич, — она кивнула в сторону мужчины, — пойдет вверх на моторке, у него договорено с Гришечкиным. Вас отвезет, его заберет. Тот в Ком­сомольск едет насчет Антонины справляться. Мой Фомич мотористом в вашу партию нанят, — пояснила она мне, — а я тут магазином заведую, Марья Сергеевна меня звать. А вы, значит, Олег? Пошли, Олег, за стол. Мы там сидим на вольном воздухе, сегодня вечер, комара считай что нет. Мы там сидим, из-за вас только и прервались.

Всей толпой, и глиссерист с нами, пошли от берега, сопровождаемые галдящими нанайчатами. Тут только я заметил, что у них, почти у всех, темные стриженые голо­вы белеют проплешинами стригущего лишая. Ни хрена себе! Не хватало еще подце­пить! Возле магазина — безо всякой вывески бревенчатого дома — стоял струганый стол на врытых в землю ногах, две скамейки по сторонам. Стол был заставлен посу­дой с недоеденной снедью, стояли кружки, стояли две порожние бутылки из-под спирта.

— Шурка, твоя очередь выставляться, — сказала завмагша краснолицей женщине в полевой одежде.

— Я только под запись, ты ж знаешь, — искательно ответила та, и я увидел, что лицо ее в самом деле испитое.

— По записи, у тебя перебор, — усмехнулась завмагша, — давай живые деньги, нечего тут!

— У меня только на полбутылки, — вздохнула Шура.

— Вот возьмите, — я вынул свои последние восемьдесят пять рублей, сэконом­ленные на бесплатном переезде, — вот, в общий котел, для знакомства...

Завмагша передала деньги Фомичу, тот ушел и вернулся с двумя бутылками спир­та. И началось бакторское застолье на вольном воздухе. Шура, наша повариха, оказа­лась разнорабочей местного найма. Биография у нее была пестрая и, судя по всему (наколки, например), не без отсидки. Почему-то она сразу же начала меня прельщать ленинградками, находящимися теперь в тайге, в верховьях Горюна. Зоечка — такая девочка: ножки, бедрышки, буферочки!... А Наденька — студентка — та вообще кон­фетка!

В какой-то момент застолья, попрощавшись, пустился в обратный путь водитель глиссера. В какой-то момент подсела к столу беременная нанайка со своим младен­цем на руках, и тоже пила, и даже вливала с ложки разбавленный спирт в рот расхны­кавшемуся младенцу, а завмагша гнала эту нанайку из-за стола, суку пьяную! В какой-то момент Фомич грохал кулаком по столу, грозя запалить и магазин со складом, и весь этот сраный поселок, — видимо, жена протестовала против очередной бутыл­ки. В какой-то момент опять появилась беременная, уже без младенца, но со шкурой выдры, на которую хотела выменять у меня часы плюс — на бутылку спирта. В какой-то момент я, не желающий и не могущий больше пить огненную воду, заеденный комарами, которых якобы "сегодня нет", потребовал у Шуры как представительницы нашей партии хоть какого-нибудь пристанища. Я был отведен Шурой на базу партии, в помещение бакторской школы, состоящей из одной большой вытянутой комнаты, совершенно пустой, если не считать стола с двумя чурбаками-сиденьями и высокой лежанки под марлевым пологом. И тут было полно комаров, и хотелось одного: ско­рее забраться под полог и уснуть. Но повариха, с теми же подмигиваниями и ужимка­ми, с которыми соблазняла меня Зоенькой и Наденькой, далекими таежницами, ска­зала, чтоб под полог я пока что не лез, что она приготовила мне сюрприз.

Повариха удалилась, а вернувшись вскоре, в дверь не вошла, а впихнула в комнату ту самую молоденькую нанайку в белом платочке, что была среди встречающих на берегу.

— Вот тебе и сюрприз! — крикнула из-за двери повариха. — Зовут Милой! — и, хохотнув, захлопнула тяжелую дверь.

— Мила, — представилась нанайка и, поправив платочек, протянула мне ладошку лодочкой. — А вы из Ленинграда приехали? Эта Шура — такая смешная ... Говорит, что я очень понравилась...

Именно с этой молодой нанайкой, на лежанке под пологом, я расстался наконец с осточертевшей мне невинностью. Именно — с нанайкой, вот что значит — сын эт­нографа!

Утром Милы, вроде бы уснувшей вчера рядом, под пологом не было. Пришла Шура. Ко вчерашней ее амуниции прибавился накомарник с поднятой над лицом сеткой. Она принесла миску горячей картошки, слабо заправленной тушенкой, сказала, что с сегодняшнего утра я поставлен на пищевое довольствие, а Мила, сообщила она, с раннего утра уехала на огороды — это километрах в десяти ниже по Горюну. Ну как, понравилась она вам?

Покраснев, я задал Шуре встречный вопрос. Будучи сыном этнографа, я поинте­ресовался: национальная ли это нанайская особенность — неснимаемый белый пла­ток на голове?

— Никакая это не особенность, — усмехнулась повариха, — просто у Милки во­лосы лишаем выстрижены, вот она и прикрывает.

Мама миа! Я побледнел. Теперь и мне в платочке ходить, после вчерашних-то кон­тактов!

— Не бойся, не пристанет, — успокоила меня повариха, — ее еще в детстве облишаило, тут почти все такие. Ты собирайся, Фомич уже с моторкой возится, скоро поедете. Вчера, к ночи уже, сверху на оморочке Алитет приплыл. Это кличка у него "Алитет", а вообще-то он Афанасий Самар, рабочий наш. Тут почти все Самары, — пояснила повариха. — Говорит, Гришечкин из тайги на Горюн уже вышел.

Самое время было уносить ноги из Бактора, слишком уж гостеприимно и бурно встретившего меня вчера.

На базе я повесил на гвоздь одежду, в которой приехал, облачился в полевую робу и ботинки с обмотками. Эти брезентовые обмотки, если сделать напуск над шнурка­ми, говорят, не пропускают воду и вполне заменяют голенища.

Уже через полчаса моторка с хмурым, непроспавшимся Фомичем за рулем пилила вверх по Горюну, берега которого то сужались меж скальных выходов, то расширя­лись на ровных заболоченных участках. Туча гнуса стояла над нами даже на середине реки, не давая поднять сетку накомарника. Эти твари, много меньше комара, состо­яли из крылышек и того, чем они выгрызали кусочки кожи, вызывая нестерпимый зуд.

— Мокрец, — назвал эту разновидность гнуса Фомич.

Никакой жидкости или мази против этой нечисти у меня не было, время от време­ни я опускал в воду изъеденные мокрецом кисти рук, матерясь сквозь стиснутые зубы: такого обилия кровососов я и вообразить себе не мог.

— В тайге этой пакости еще больше, и не сравнить, — говорил Фомич, подогнав моторку к берегу и поедая картошку со сметаной, приготовленную ему в дорогу за­ботливой завмагшей. Миску он просунул под сетку накомарника, иначе пришлось бы ему глотать свою снедь пополам с мокрецом.

Фомич рассказал мне по дороге, что Бактор — колхоз, рыболовецкий и зверодобывающий. Кроме того, колхозники сажают картошку и заготавливают сено для ко­ров и трех лошадей. На мой вопрос: "Где же все эти бакторские колхозники, когда вчера я видел лишь двух нанаек и детишек?" — Фомич ответил, что кто где. Большинство работают по экспедициям, один — Юрка Самар (тут все Самары) — загнал колхозное сено и загулял в Нижней Тамбовке. Теперь коров придется либо продавать, либо, скорее всего, резать, а лошади сами сбежали, уплыли на остров, целы ли, нет ли — никто не знает. Председатель караулит картошку вместе с Милкой твоей вчерашней, чтоб без него не выкопали и не пропили. Караулит и Милку заодно потягивает. Этот председатель еще и директор школы, и фельдшер, во время корейской войны насобачился, и депутат наш поселковый, и у вас кем-то оформлен — эвона сколько должностей нахватал! Сейчас в Бакторе затишье, вся работа — осенью и зимой: путина и охота. Придет путина — вот уж попьют спирта! Из Комсомольска шакалов наедет за рыбой да за шкурками: пять кетин — бутылка, а шкурки... Моя баба на факто­рии шкурки и принимает. Все у нее в долгу по уши. Я с ней два года только и живу. Сын у меня свой, шестнадцать лет, в Тамбовке сейчас у сестры, скоро сюда его заберу, у вас будет работать ...