Межледниковье

Так оно и оказалось. Защитив диплом на месяц раньше срока, я оказался в Павлов­ске, в артполку, в числе двух десятков человек, таких же досрочников с нашего курса. Как мы там стажировались, будущие комвзводы управления артиллерийских батарей, я не помню. По сравнению с прошлогодними лагерями это был курорт. Ни стрельб, ни строевой, ни обязательных лекций. И отменная кормежка, и даже мертвый час, будто бы введенный в армии Жуковым. Мы загорали, болтались на стадионе (по ста­рой памяти я прихватил с собой шиповки), изредка нас зазывали на политзанятия, проводимые для солдат, занятия весьма тоже либеральные, почти семейные.

— В прошлый раз мы проходили, — начинал офицер, налистывая нужную страни­цу в толстенном пособии, — юные годы Владимира Ильича Ленина, тогдашнего Во­лоди Ульянова. В частности, я читал вам о его разговоре с жандармским офицером. Кто желает высказаться по этому поводу? — вопрошал он дремлющую аудиторию. — Гаврилин! Что вы узнали на прошлом занятии?

Поднимался Гаврилин, парень в быту на редкость сообразительный и предпри­имчивый. Поднявшись, он молча глядел на офицера.

— Жандармский полковник, как вы узнали на прошлом занятии, сказал Ленину, тогдашнему Володе... Что он ему сказал? — офицер опускал глаза в пособие: "На что вы, молодой человек, рассчитываете? — сказал он Володе. — Перед вами стена". Что он имел в виду, что подразумевал под словом "стена"?

— Царский строй, — отвечал Гаврилин, полон скуки.

— Правильно, царский строй. А Володя что ответил? Что Володя-то ему в ответ? "Стена, да..." Какая стена? — клещами тянул старлей ответ из упрямого солдата.

— Гнилая! — не выдерживал кто-то из рядов.

— Правильно: "Стена, да гнилая, — кивал офицер, — ткни, да..." Что будет, если ткнешь, а? — подначивал он аудиторию. — "Стена, да гнилая, ткни, да..." Ну?

— Развалится! — опять не выдерживал кто-то.

— "Стена, да гнилая, ткни, да развалится" — завершил офицер, точно античный шедевр, по фрагментам собрав и склеив это историческое изречение юного гимназиста Володи Ульянова.

Кстати, и старлей этот был в быту отнюдь не схоласт и имел широко известную репутацию сердцееда и ходока. Именно он обеспечивал нам доступ к цивильной одежде для редких самовольных отлучек в Ленинград.

Из Павловска я слал Татьяне письма в стихах с описанием солдатского быта, о том, как она снится мне на моей верхней койке солдатской казармы. Люби меня, как я тебя, Таня!

В отношении ее чувств ко мне я был совершенно уверен: кого же ей любить, как не меня?

30

После военных сборов я явился в отдел кадров экспедиции и доложил, что готов ехать. Мне объяснили, что оформят меня на работу лишь за день до моего отъезда в поле, так что доставайте билеты, а пока что идите на инструктаж к бывшей начальни­це Бакторской партии, той самой партии, где вам предстоит работать.

Бакторская партия давно уже была в поле, а бывшая начальница осталась в городе по причине какой-то болезни.

Инструктаж был таков:

— Вы, Олег, доедете до Хабаровска. В Хабаровске пересадка. Сядете в поезд, кото­рый идет до Комсомольска-на-Амуре. (Правильно, записывайте, записывайте!) До­едете до Комсомольска, спросите речную пристань, там сядете на пароход и добере­тесь по Амуру до поселка Нижние Халбы (Нижние Халбы, записали?). Пароход подхо­дит почти к самому берегу, так что на лодке проплыть остается совсем ерунда. Прав­да, это обычно бывает ночью, но, думаю, вам повезет, и доберетесь до Халб засветло. Там, в Халбах, имеется медпункт и при нем медсестрой — Мей-хай-дарова, — про­диктовала начальница по слогам, под мою торопливую запись. — Надежда. Отчество — боюсь соврать. Надежда и все, тем более она еще молодая. Надя хорошо знает нашу партию, у нее вы и остановитесь. Она подскажет, когда пойдет почтовый глиссер на поселок Бичи. (Мать-перемать! — думал я, записывая. — Мейхайдарова, глиссер, Бичи какие-то, ни хрена себе, маршрут!)

— А на том пароходе, который... на котором до Хал... до Хол... до медсестры я поплыву, на нем нельзя сразу до этих... самых... добраться?

— До Бичей пароход не идет, — сказала полная начальница, — туда идут только глиссеры и моторные лодки. Значит, доберетесь до поселка Бичи. Там остановитесь у Василия Ивановича (имя я запомнил за счет Чапаева, а фамилию забыл), два его сына постоянно к нам нанимаются рабочими, он вас, конечно, примет. Ну, и ждите там, когда пойдет какой-нибудь транспорт вверх по Горюну. Горюн — это левый приток Амура. На Горюне в поселке Бактор и находится наша база. Но и это еще не конец, — сказала начальница и улыбнулась, глянув на мою растерянную физиономию. — Наши люди, скорее всего, уже не в Бакторе, а выше по Горюну, километрах в сорока. Но в Бакторе у нас свой транспорт — моторка. Моторист — наш рабочий, муж тамошней продавщицы, у нее мы продукты закупаем. Особо в Бакторе не задерживайтесь, и на этой моторке добирайтесь до партии. Все поняли? Ничего не пере­путаете?

— Хождение за три моря... — только и сказал я, бережно пряча бумажку с запи­сью, которую мне предстояло затвердить наизусть.

— Ничего, доберетесь. Там теперь командует Тоня Ильинова, Антонина Афанасьевна, — поправилась она, — плюс трое геологов: наш старый. кадр и двое ваших одно­кашников, а коллекторами — ваши сверстники, парень и девушка, так что не соскучитесь. Ну, по-моему, я вам все изложила. Счастливого пути, привет Бактору! А я вот... — и вздохнула.

Я вышел из экспедиционного подвала, удрученный предстоящим путем, не столько длинным, сколько многоступенчатым и сложным. Впрочем, это было еще впереди: я дал себе три дня на сборы и всевозможные прощания.

Назавтра наш курс уезжал в плановые военные лагеря под Выборг. На вокзале я распростился с одногруппниками (некоторых с тех пор так и не видел), а главное — с Ленькой Агеевым. Леха по собственному желанию распределился в Североуральск на бокситовое месторождение и уезжал туда (после лагерей и двухмесячного отпус­ка) с женой и двухлетней дочкой. Уже как периферийный поэт он был заявлен на Все­союзную конференцию (в Москве) молодых авторов.

— Отбухаю три года, заработаю и вернусь, — сказал он мне, — а там буду соби­рать книгу. Все отпуска, конечно же, в Питере. И ты тут ушами не хлопай, пиши боль­ше и тоже о книге подумывай.

В эти последние дни я постоянно вызванивал Таню из дому и умучивал ее беско­нечными пешими прогулками. Вопроса о том, что любит ли она меня, я не задавал, поскольку вопрос этот был уже задан мной в одной из павловских самоволок. Тогда Татьяна со слезами, навернувшимися на глаза, ответила, что относится ко мне "исключительно хорошо", но должна разобраться в своих чувствах. "Разбирайся, разби­райся, — думал я самоуверенно, — дело решенное, куда ты денешься".

В день отъезда, после такой же прогулки, я распрощался с Таней в своей подворотне, а когда она ушла, поехал на вокзал, провожаемый родителями. Впервые я уез­жал в экспедицию без спутников.

Аванс в экспедиционной бухгалтерии мне выдали под обрез ("Целее деньги будут!" — сказала кассирша), и, если бы не сумма, сунутая мне матерью, денег на это "хождение за три моря" мне бы точно не хватило.

В Москве, используя время до посадки на поезд Москва — Хабаровск, я смотался домой к Слуцкому, дома его не застал, но передал его жене папку со своими стихами: в один из последних приездов в Ленинград он предложил это сделать нескольким нашим кружковцам — чем черт не шутит, авось удастся куда-нибудь пристроить. Глеб Сергеевич, правда, очень не советовал мне торопиться. "Во всяком случае, предупреди в Москве, что эта рукопись — отнюдь не книга, просто пачка стихов", — сказал он.

В хабаровском поезде я познакомился и сдружился, покровительственно и нежно, с бледнолицей невзрачной девушкой, в одиночку едущей до Иркутска. Я читал ей стихи, посвященные Тане, отрывки из стихотворного письма к ней: "Вот уже четыре дня Путь бежит великий. "Та-ня, Та-ня", — бьют колеса в стыки..." И растроганная слуша­тельница сулила мне непременный счастливый финал наших с Татьяной отношений.