Межледниковье

Вернувшись в город после спортбазы, где я так и не прочел, ни одной страницы из ненавистного учебника тригонометрии, я вновь засомневался: ехать в Москву или не ехать? Отказываться было крайне неловко, я подводил команду, изымая из ее теоретической "копилки" причитающиеся мне очки, но экзамены в Горный... За день до отъезда мать, узнав у меня имя-отчество тренера, сама встретилась с ним в "Труде": мол, спорт — это, бесспорно, замечательно и полезно, и подводить коллектив не в характере моего сына, но... Гойхман клятвенно заверил ее, что поступление в институт он мне гарантирует. Конечно, удобнее было бы, если бы я подал в Лесгафта или в Сангиг, где у него знакомые деканы на всех факультетах, но и в Горном работает его ученик, мастер спорта, доцент, и он (Гойхман) уже звонил этому доценту по поводу вашего сына. Кроме того, для вашего успокоения, Валентина Ивановна, обещаю, что в перерыве между первыми соревнованием и Спартакиадой ваш Олег будет заниматься дома, билеты на дополнительную поездку ему будут обеспечены.

...На знакомом уже мне Ленинградском вокзале нас встретили ребята из московского "Труда" и сопроводили в неведомые Сокольники, где они базировались на стадионе с таким же названием. Там уже готовились к бою приехавшие раньше одесситы. Поместили нас (мужской состав) в зале, со стенами, увешанными по периметру портретами членов Политбюро, из которых особо приметным — своим пенсне — был Лаврентий Берия.

Соревнования начались назавтра и продолжались пять дней. Героями, естественно, были наши "высотники". Они выходили в прыжковый сектор, когда с него сходили москвичи и одесситы. Потом прыгал уже один Берхин, потом он устанавливал рекорд стадиона, потом — рекорд общества "Труд".

Я выиграл все спринтерские дистанции, а также эстафету, в которой финишировал. Наши были первыми по шесту, по ядру, еще по чему-то и, несмотря на завал в прыжках в длину и в тройном прыжке, с большим отрывом заняли первое место.

— Ну вот, а ты не хотел ехать! — говорил мне Гойхман, обнимая за плечи после эстафеты. — Наш кубок! Завтра устраиваем праздничный день: экскурсия по Москве. а вечером чаепитие с тортом и пирожными — ленинградцы угощают друзей-соперников.

Но победных тортов отведать мне не довелось: наутро я уезжал в Ленинград на обещанную побывку до Спартакиады, на две недели.

Ежедневно с каким-нибудь учебником, запихнутым в спортивный чемоданчик, я приезжал на "Искру", уютный стадион недалеко от Морского проспекта, и бегал там до изнеможения. Победа на междугородном первенстве "Труда" распалила мое честолюбие, хоть результаты мои на всех выигранных дистанциях были лишь чуть лучше второго разряда. Я был уверен, что на "Профсоюзах" в грязь лицом не ударю.

Близость к Морскому проспекту отнюдь не участила наших с Галей встреч. Она долбила как проклятая и никаких отвлечений не терпела. Долбили и остальные мои приятели, даже по телефону общались неохотно. Разозлившись (и расстроившись), я принялся писать стихотворную пьесу, начатую как памфлет, осмеивающий зубреж­ку, а потом разросшуюся (в планах) до потусторонних сфер: "Чистилище", "Рай", "Ад". В чистилище попадал я сам, спортсмен-абитуриент, не попавший в Горный и покончивший с собой прыжком с Исаакиевского собора.

Штука получалась забавная, жаль, что я иссяк на "Чистилище" и более к ней не возвращался.

Несколько лет спустя Володя Британишский, товарищ мой по ЛИТО Горного института, знавший это мое "Чистилище", прочел мне в деканатском коридоре рукописного "Теркина на том свете". Теркин заполнял анкету на том свете, мой герой сиганул на тот свет, убоявшись анкет на этом. "Так по пунктам той анкеты // Вопрошают строго вас: // Был ли дедка ваш кадетом? // Есть в родне дворянский класс? // Не сидел ли ваш папаша? // Не судилась ли родня? // Верит в Бога бабка // ваша, Дух преступный сохраня?.." И так далее. Володя Британишский постучал пальцем по "анкетным" страницам "Теркина", глянул значительно: заметил, мол, сближение?

Сближение, конечно, было относительным.

Пьесу свою я не дописал, торопясь в Москву за очередными лаврами. Лучше б я не возвращался... Товарищи по команде (даже Левушка) встретили меня как капризную примадонну, возвратившуюся с курорта в самый разгар театрального сезона. За время моего отсутствия они коротко подружились с москвичами и одесситами (с их девочками): вместе тренировались, вместе шастали по столице, несколько раз побывали даже на Химкинском водохранилище. В их тесный междугородный круг пробиться было мудрено. Со стены спального зала исчез портрет Лаврентия Берия, английского шпиона, недавно арестованного. Личность Берии почти ничего мне не говорила, разве что вспоминалась его речь на похоронах Сталина, речь, на мой взгляд, самая яркая. И — английский шпион! Надо же, куда пробрался, как сумел? То-то так зловеще поблескивали стекла его пенсне на портрете! Этот портрет был, с благословения директора стадиона, казнен на поле азартным метанием копий на точность, в самую его шпионскую рожу, в самое пенсне. И все это без меня! А чего я достиг в Питере? Активного повторения математики? Частых свиданий с Галей? Хрен с маслом! Поэма о самоубийстве — вот и весь навар.

Спартакиада профсоюзов проводилась уже на стадионе "Локомотив" — не чета сокольниковскому. Когда я увидел участников Спартакиады — опытнейших "лосей" из черт знает каких спортобществ, городов и республик, — на душе у меня стало кис­ло.

Мне еще повезло, что я выиграл свои забеги на сто и двести метров. Забегов было десятка два, и по результатам я оказался где-то в середине.

Четыреста метров я не хотел бежать ни в коем разе. (Вообще-то, я бегал эту изнурительную дистанцию от силы пять-шесть раз в жизни, включая и выигранный забег в Сокольниках.) Притом я уже видел тут парней, специализирующихся именно на "четырехсотке". Нет и нет! И не просите!

— Да ты что, Олег? — разыгрывал изумление коварный Гойхман. — Четыреста — это твоя коронная дистанция! У тебя же что? У тебя же скоростная выносливость! Я давно собирался натаскивать тебя именно на "четырехсотке"!

Перед стартом я оглядел соперников: ни одного меньше ста восьмидесяти. А пле­чи, а ножищи... На старте оглядываться не приходилось: мне досталась восьмая до­рожка — все соперники были за спиной. Выстрел! Первую двухсотку (вираж и пря­мая) я пропилил необогнанным, но тут мои силы иссякли. На втором вираже меня поочередно обошли шестеро истинных специалистов этой коварной дистанции (ка­ким-то краем помутненного сознания я фиксировал количество появляющихся пере­до мной спин). Где же седьмая спина? На старте нас было восьмеро. Я оглянулся. И восьмой участник забега, приближаясь неумолимо, настиг меня на середине финиш­ной прямой. Но, настигнув меня, обессилел и он. Под хохот всего стадиона, измож­денной рысцой, чуть ли не переходящей в шаг, мы с этим "восьмым" боролись на ос­тавшихся метрах. Но все же я выиграл у него эту борьбу. Седьмое место.

На Павла Наумовича я старался не глядеть. "Скоростная выносливость"! "Четыре­ста — твоя коронная дистанция!" Сволочь такая...

Впрочем, и тренеру было неловко передо мной, брошенным "на мясо" ради необ­ходимого зачета. (Надо ли говорить, что "высотники" — визитная карточка тренер­ского мастерства — выиграли и эти соревнования?)

Назавтра Гойхман повез меня на какую-то базу, заваленную всевозможным това­ром. Оказывается, мне, помимо грамот спортобщества "Труд", полагалось за три пер­вых места три вещественных приза на очень приличную по тем временам сумму.

— Выбирай, Олег, не стесняйся! — сказал Павел. — Заслужил!

Я взял патефон (давно мечтал), широкопленочный фотоаппарат "Комсомолец" и потянулся было за шерстяным тренировочным костюмом (третий приз).