Миссия доктора Гундлаха

Пассажиров снова пригласили в самолет. Они прошли по удручающей полуденной жаре. Гундлах снова обратился к газетам. Пресса Никарагуа проявляла сдержанность, но торжество и энтузиазм угадывались: наступлению партизанских отрядов уделялось больше места, чем в газетах Панамы, но подчеркивалось, что это — если вспомнить о собственном опыте — вряд ли можно счесть решающей битвой.

— Скоро мы будем в Тегусе.

Глэдис назвала столицу Гондураса ее сокращенным именем, как все местные жители, и действительно, минут через двадцать после старта самолет пошел на посадку. Гундлах снова почувствовал тревогу.

Он мысленно повторил, что им предстоит в ближайшие часы: прямо из аэропорта — в шикарную гостиницу «Гондурас-Майя», это для конспирации, там берут напрокат машину, едут по «Межокеанскому шоссе» на юг, потом сворачивают на Панамериканскую дорогу и до Ла Горен, городка у границы Сальвадора. Протяженность границы более 300 километров. В стороне от шоссе она почти не охраняется, а сразу за ней —территория, освобожденная повстанцами, партизанские районы.

Толчок, скрип резины, самолет, покачиваясь, покатил по бетонной дорожке. Снова становится душно, пассажиры, толкаясь, торопятся к выходу. Гундлах берет ручной багаж. Пока к борту подгоняют трап, в самолете тишина, тревога его неизвестно почему еще более возросла. Он убеждает себя, что надо радоваться: как-никак они оправдали надежды, поручение выполнили (правда, точной суммы, которую перевели в Сальвадор с их номерного счета в Швейцарии, он не знал), что немало способствует нынешнему ходу событий! А если рассчитывать позицию на несколько ходов вперед? Все видится как-то неясно, размыто, Тегусигальпа, расположенная на высоте тысячи метров над уровнем океана, встретила их весело полощущимися на ветру флагами. Климат здесь как на курорте — мягкий, воздух напоен солнцем; несмотря на запах керосина, можно уловить аромат цветов и смолистый дух сосен, идущий со склонов окрестных холмов; линия горизонта обозначена зеленой цепью гор.

— Мадам,— обратился к Глэдис чиновник у барьера в таможне,— не соблаговолите ли вы снять солнцезащитные очки?

Глэдис снимает их раздражающе долго, второй чиновник берет тем временем паспорт Гундлаха.

— Как долго вы намерены пробыть в стране?

— Три-четыре дня нам хватит, чтобы развлечься и посетить Копан,— произносит она несколько в нос, с французским акцентом.— В крайнем случае — неделю.

— Вы путешествуете вдвоем?

— Я переводчица месье Рокемона.

«Ее небрежный тон нарочит,— думает Гундлах,— человек с чутьем ее живо раскусит...» Паспорта уносят, и это еще больше обеспокоило Гундлаха. Да что это с ним?! Они с Глэдис чуть ли не в двадцатый раз пересекают границу, после Цюриха в паспорте проставлено пятнадцать печатей, и никогда ничего худого не случалось, все обойдется и здесь. Но почему же их не пропускают? За спинами собирается очередь не прошедших досмотра пассажиров. Глэдис и Гундлаха приглашают пройти в другое помещение, вежливо проводят сквозь вертушку в кабинет за дверью с матовыми стеклами. Навстречу поднимается офицер, корректный и подтянутый, пограничник или таможенник. Перед ним на письменном столе документы, на стене — писанный маслом портрет президента, какого-то генерала.

— Что-нибудь не в порядке? — спрашивает по-английски Гундлах.

— Ваша цель, мистер Рокемон, знакомство с руинами Копана?

Гундлах откашливается.

— Если вы не возражаете.

— О, я ничего против не имею.

Офицер перелистывает странички паспорта Гундлаха. Вносят их багаж.

— Разве мы нарушили таможенные предписания?

— Вовсе нет, меня не это беспокоит... Мною получен официальный документ из Сан-Сальвадора. Требуют вашей выдачи, и я обязан подчиниться. Есть ордер на арест вас обоих, весьма сожалею.

— Но по какому праву? — Голос отказывается служить Гундлаху.

— Вас обвиняют в похищении денег и убийстве. В подобных случаях мы не вправе отказывать.

— Я хотел бы связаться со своим посольством.

— С каким? С французским или немецким?

Он молчит, ноги у него становятся ватными. В дверь вваливается несколько солдат, Гундлаху заламывают руки за спину, связывают большие пальцы.

Откуда-то издалека слышит он крик Глэдис:

— Это недоразумение... Я член политико-дипломатической комиссии... По ее поручению...

Но Гундлах понимает: все пропало! Для него — все! Пошевелиться он не в состоянии, в висках стучит и стучит — это конец, конец! Сделав немыслимое усилие, он поворачивается к стоящей перед застекленной дверью Глэдис, видит слезы на ее лице и произносит сдавленным голосом:

— Не плачь! Переживем и это!

Он сказал это по-немецки, Глэдис немецкого не знала и не поняла; когда их обоих выводят, Гундлах повторил эти слова по-французски, и Глэдис кивнула. Но разве он сам верил в то, что сказал?

Глава 3

Все пошло под откос. Рычащая металлическая коробка без окон пахнет мазутом, потом человеческих тел и кожей от обивки сидений, пахнет войной и кровью. Их обоих привезли на самый конец взлетного поля, где стояли военные машины, пятнистые, коричневато-зеленые. Около трех часов дня запихнули в этот самый вертолет, где, кроме них, находились восемь парашютистов-десантников и два пилота. С Глэдис и словом не перебросишься: между ними — трое солдат, а напротив, у стенки, рядом с приоткрытой дверью, еще пятеро. Да и что сказать? Когда он чуть наклонялся вперед, ему был виден ее профиль.

Несущий винт свистел, от грохота шестисотсильного мотора раскалывалась голова. Одна-единственная мысль преследовала Гундлаха: вот так и попадают в руки врага... Хунта, которой их передадут в самое ближайшее время, переживает отчаянные дни, это противник ожесточившийся, раненый дикий зверь... Сколько еще ждать? До Сан-Сальвадора никак не может быть больше двухсот километров — если по воздуху. Когда вертолет начал спускаться, часы на руке соседа слева показывали без двадцати пять.

Ротор перестал вибрировать, что-то щелкнуло, и он замер; дверцу рванули и открыли до отказа. Гундлаха вытолкнули наружу под слепящие лучи солнца, подвели к одному из «джипов», втиснули на заднее сиденье. Глэдис — к другому, тоже затолкали между двумя солдатами. Повезли в сторону оливково-зеленых кирпичных бараков, мимо реактивных истребителей, уткнувшихся носами в бетон, мимо сгоревших вертолетов и распотрошенных французских «мажистеров» на трех «ногах». Вдали виднеется здание аэровокзала, красивое здание, гордость РИАГ А везде мешки с песком, патрули. Военный сектор огорожен забором с колючей проволокой в два или три ряда, сторожевые вышки, прожекторы — отсюда никому не вырваться... Ему вспомнилось, как он приземлился в Илопаньо минувшей осенью, когда его встретил Петер Гертель, корректный и услужливый. Никаких формальностей доктора Гундлаха здесь не ожидает, его принимают как важную персону. В известной степени это и сегодня так, разве стали бы они иначе тащить его сюда на вертолете? Или это просто единственно возможный путь, потому что партизаны перерезали наземные дороги?

Тут у солдат другая форма одежды — они в пропотевших куртках цвета хаки, чинов не различишь. В бараке он услышал жужжанье электрических пишущих машинок. На двери табличка «МААГ», пустой кабинет, жалюзи, верхний свет, из-за угла доносятся обрывки фраз... Это американцы! Здесь что, штаб американских военных советников? Вошел мужчина в гражданском костюме, щуплый, но весь как на шарнирах, голова сплюснута, глаза бегают, движения точно у дикой кошки — опасный тип.

— Мистер Гундлах, если не ошибаюсь?

Подошел к Гундлаху и разрезал шнур, которым были связаны большие пальцы.

— Мы пойдем к шефу. Один совет для начала: не играйте с нами в прятки. У нас много разных дел, кроме вашего. А о вас нам известно все.

Шеф — судя по погонам на рубашке, майор американских ВВС — сидел на винтовом стуле перед письменным столом, на котором, кроме двух телефонов и пепельницы, ничего не было. Подтянутый офицер с узким удлиненным лицом, седеющие волосы подстрижены довольно коротко, из-под стекол очков в коричневой металлической оправе на Гундлаха смотрят умные, проницательные глаза. Челюсть тяжеловатая, цвет костлявого лица нездоровый, словно он до приезда в Сальвадор редко выходил из кабинета на свежий воздух.