Страница 52 из 157
Люди города родного! Все смотрите: в путь последний ухожу, сиянье солнца вижу я в последний раз…[113]
Весь ход событий в «Антигоне» — это, по сути, нарастающий мятеж, взволнованно говорит Гёльдерлин, весь смысл в том, что, поскольку речь идет о судьбах родины, каждый оказывается затронут неким бесконечным круговоротом событий и, потрясенный, находится словно в замкнутом кругу, в каковом и переживает это бесконечное потрясение. При подобных изменениях даже самые необходимые вещи неизбежно рассматриваются с точки зрения той или иной позиции по отношению к самим происходящим изменениям. Та форма сознания, которая вырастает при этом из трагического, оказывается политической по самой своей сути, точнее, республиканской, ибо… В растерянности он умолкает.
Друзья свободы в Вюртемберге, как, например, асессор Бац, по-прежнему томятся под домашним арестом; элементарнейшие правовые понятия, принципы и нормы попираются. Герцог, который обращался со своими подданными, как с неграми на британском невольничьем рынке, теперь вот заигрывает с французами, и этого деспота увенчали уже титулом курфюрста: человечнее, чем со своею страной, обращается этот Фридрих II с собственной дичью.
Для чего ж — родные боги! — надо мною, неумершей, издеваться! — кричит Антигона. Неоплакана, без близких, не изведавшая брака, ухожу я, злополучная, в предназначенный мне путь.
Я не допускаю мысли, говорит Синклер, что у моего бесценного, любимейшего друга и вправду помрачение сознания; Синклер оказался, пожалуй, единственным, кто не согласился с приговором местных врачей. Я могу с чистой совестью утверждать, что никогда прежде не доводилось мне наблюдать у него такой полноты мыслей и чувств, как в те дни. Впрочем, я верю, что он действительно глубоко страдает, столкнувшись с подобным мнением о себе. Ведь он и в самом деле создание столь тонко чувствующее, что ему не составляет труда прочесть даже самый ужасный приговор в глубинах окружающих сердец. И как же должен задеть его такой приговор.
Из друзей былых времен они ни с кем не видятся. Юнг[114], по слухам, оставил службу в Майнце. Кэмпф вернулся в Эслинген, он теперь санитар при монастырской больнице, и его подтачивает изнутри тихое, но горькое чувство собственного позора.
В Регенсбурге Гёльдерлин встречает ландграфа Людвига Гессен-Хомбургского, тот приглашает его к себе. В этот раз он сближается с ним, как никогда прежде. Недавно ландграф как раз заказал Клопштоку возвышенную духовную оду, в которой откровения библейских текстов должны быть еще раз противопоставлены холодной и рассудочной религии эпохи. Гёльдерлин посвящает ландграфу гимн «Патмос», одно из наиболее странных и бессвязных своих стихотворений, где так мощно бьется пульс мысли и в то же время слова будто замирают на устах; он переписывает его снова и снова.
Зима, что нас разлучила, пролетит быстро, пишет Синклер Гёльдерлину из Хомбурга в Нюртинген, где тот снова живет в родном доме, среди робких, боязливых женщин, которые не в силах отвлечь его от мрачных мыслей или хотя бы немного развеселить, ни с кем он не поддерживает общения, несмотря на самые настоятельные приглашения; предоставлен самому себе, нередко работа отнимает все его силы, к тому же он мало двигается; стихи, которые он сейчас пишет, названы им «Ночные песни».
Он пишет то «мужество поэта», то «поэтическое мужество».
Провозглашает: мы, поэты, в чести. С нами любовь людей.
Провозглашает: сердце певца настежь распахнуто всем живым.
Забрасывает оду «Мужество поэта». Пишет оду «Неразумие». Так он называет страх и тоску, пронизывающие временами все его существо, он точно пытается подбодрить себя столь странным способом, отныне в его стихах то и дело появляются «если» и «но», он словно противоречит сам себе.
Любое соприкосновение с посторонним человеком или предметом тут же начинает слишком сильно занимать меня, и приходится тратить немало усилий, чтоб освободиться от наваждения и устремиться мыслями к чему-то иному. Я получаю от тебя письмо, и оно звучит во мне до тех пор, пока хитростью или усилием воли я не склоню себя к другому предмету; как все швабы, я очень тяжел на подъем.
Так он пишет человеку, которого называет «брат мой милый» и от которого больше не приходит писем.
Ибо в том же самом ноябре человек этот выбрасывается из окна вюрцбургской лечебницы святого Юлиуса; еще живого, его вновь водворяют на больничную койку, но он отказывается от пищи и умирает в том же месяце, семнадцатого числа. Фридрих Эмерих[118], не доживший и до тридцати лет. Архенхольц[119] сообщает об этом в своей «Минерве».
Хотя и очень дружески, но ты упрекнул меня в том, что я не написал тебе до сих пор, брат мой милый, и посему прошу тебя отныне и навсегда не истолковывать мое молчание превратно.
Впервые они встречаются в Майнце, в июньские дни, Гёльдерлин только что приехал из Хомбурга. Их знакомит Юнг, в то время начальник канцелярии при французском муниципальном управлении.
Эмерих, сын адвоката из судебной палаты Вецлара, молодой юрист, который отнюдь не стреляется, подобно несчастному Вертеру, из-за юношеской любви, но уже в девяносто шестом году покидает родину вместе с войсками генерала Журдана, примыкает к республиканцам, выступает в составе инженерного корпуса под командованием генерала Гоша против Второй коалиции, а затем, уже в качестве секретаря при штабе генерала Леваля, прибывает в якобинский Майнц.
Все читают его «Письма из Марселя», говорит Юнг, а еще он пишет стихи; они становятся друзьями.
В самом деле, дорогой мой, ты должен, если, конечно, перед тобой не откроется карьера более значительная, заняться поэзией всерьез, говорит ему Гёльдерлин.
Он даже пытается привнести в одно из стихотворений — из числа тех, что печатает Нейфер в своем «Женском календаре», — чуть больше простоты и гармонии. Гёльдерлин очень близок младшему своему собрату, в его стихах он видит полноту поэтической силы и обилие материала, а еще особое художническое чутье, служащее автору надежным помощником. Но, увы, мелодии его лиры, с одной стороны, недостаточно разнообразны, с другой — недостаточно объединены в одно нерасторжимое целое. В той или иной степени это судьба многих видных поэтов нашего времени. Мне кажется, ты пока не совсем уверен в собственном искусстве, разве нет? Ты обязательно должен заняться поэзией всерьез.
Он посылает ему своего «Гипериона».
Каждый делает свое дело[120], скажешь ты, да и я это говорю. Но человек должен делать свое дело с душой, не заглушать в себе все другие способности; относясь к своему делу взыскательно и с любовью, он должен быть тем, что он есть. Однако же твои немцы в своей деятельности охотно подчиняются требованию насущной необходимости, вот почему среди них так много бездарных кропателей и в их произведениях так мало свободного, истинно радостного.
113
Цитаты из «Антигоны» Софокла даны в переводе С. Шервинского и Н. Познякова.
114
Юнг. — Франц Вильгельм Юнг (1757–1833), наставник Синклера, человек последовательно демократических убеждений. В 1798–1802 гг. был комиссаром французской полиции. В 1808 г. издал свой перевод «Песен Оссиана».
115
Перевод В. Микушевича.
116
Перевод Г. Ратгауза.
117
Перевод Г. Ратгауза.
118
Фридрих Эмерих (1773–1802 или 1803) — см. предисловие. По другой версии Эмерих умер от истощения.
119
Архенхольц. — Иоганн Вильгельм фон Архенхольц (1743–1812), прусский офицер, историк и журналист. В 1792–1812 гг. издавал журнал «Минерва», в 1789–1798 гг. издал 20 томов «Анналов британской истории», где опубликованы в т. ч. работы Г. Форстера «История английской литературы в 1788–1791 гг.» и «История искусства в Англии».
120
Каждый делает свое дело. — Здесь и далее снова вмонтировано несколько отрывков из «Гипериона», см.: Гёльдерлин. Сочинения, с. 424.