Страница 15 из 157
«Скажи наконец что-нибудь», — попросил он.
«Конечно, я понимаю тебя, Жорж…» Она даже попыталась улыбнуться. В уголках ее губ запрыгали маленькие морщинки.
Отчего же, отчего все так случилось? В чем была вина его и в чем — ее? Губер, вспомнил он, глубоко уязвил его вчера в Мотье, сказав, что он физически ей неприятен.
«Я хочу поцеловать тебя», — сказал он. Вскочил со стула и схватил ее руки.
«Нет, пожалуйста, не надо. Давай вести себя все же разумно. В любой момент могут войти дети».
И что же, что тут страшного? Почему им нельзя видеть, что их отец и мать еще относятся друг к другу с нежностью? Или то была ложь, а думала она при этом о Губере? Он встал перед ней на колени, как нищий.
«Я была бы готова последовать за тобой в Париж. Но прежде, Жорж, давай оформим развод по новым законам Франции».
В Понтарлье его каждый день кормили обещаниями в муниципалитете, но так ничего и не сделали. Брак его продолжался, оставаясь тем, чем стал давно уже: пустым, потрескавшимся орехом.
Он прижался лбом к оконному стеклу, прохлада подействовала благотворно. Туман сгустился. Его клубы уже смешивались с мутными водами Сены.
Но вот вернулся и Сен-Жюст. Форстер услышал, как щелкнула дверь сзади и обернулся.
«Очень рад, что вы еще здесь. И подкрепиться вам не мешает, должно быть, как и мне». Сен-Жюст держал в руках поднос с чашками из тончайшего фарфора, он поставил их на кругленький столик в углу и налил им обоим кофе, горячего и ароматного. «Между прочим, я тут разглядывал ваши сапоги, — заговорил он на сей раз совершенно непринужденно, — после чего позволил себе дать распоряжение своему секретарю, чтобы он выписал вам квитанцию на новую пару. И впредь, если вам что-нибудь понадобится, обращайтесь прямо к нему, даже во время моего отсутствия». Он сел и, пригубив кофе, пояснил: «Уже завтра мне придется снова покинуть Париж. Передышка, как видите, была короткой. В Эльзасе дела складываются не слишком благоприятно для нас. Нам пока не удается выбить герцога Брауншвейгского из Кайзерслаутерна, и поэтому крепость Ландау — вы ее знаете — все еще окружена пруссаками и австрийцами. Придется перегруппировать войска, прежде всего укрепить Рейнскую армию и помочь генералу Гошу научиться побеждать после всех его неуспехов. Эта миссия поручена мне».
Он стал описывать внешнее и внутреннее положение республики в настоящее время, мыслями находясь, по-видимому, уже на фронте. По временам он обхватывал голову руками сзади, устремляя вдаль мечтательный взгляд. Еще до весны нужно добиться перелома на всех фронтах, водрузив в решающих точках трехцветное знамя, сказал он. Лишь когда отечество избавлено от внешних врагов, можно утвердить истинное содержание революции, то есть свободу. А до той поры? Он все больше приходит к убеждению, что вся власть должна быть сосредоточена в одних руках. Политическое развитие, по его убеждению, все более неотвязно требует установления гениальной диктатуры, или диктатуры одного гения.
Форстер узнал, что и Гош, возглавлявший Мозельскую армию, был человеком из народа. Сын прачки из Монтрё, он был человеком совсем другого склада, чем военные из бывших аристократов, которые уже только в силу своего происхождения не понимали смысла классовых преобразований, как бы они ни стремились честно служить им. И снова поразил его этот совсем молодой человек, говоривший как мудрец. Время порождало великанов, а одним из тех, кто формировал это время, был Сен-Жюст. Ни в одном из его слов не было ни звука от пораженчества или какого-нибудь сомнения, страха или усталости, нотки которой уже проскальзывали в суждениях стариков о дальнейшем ходе революции. Напротив. При том, что Сен-Жюст отдавал себе полный отчет в серьезности положения, речь его свидетельствовала о несломленной силе и уверенности в будущем. Так он и напишет сегодня же Терезе: «В генералах у нас бараньи головы, так что отдельным неудачам можно не удивляться. Но терпение! Эльзасский урок был полезен и пойдет впрок. Обещаю вам совсем другой оборот дела в следующем походе. Здесь есть еще люди, которые умеют командовать, и они будут командовать…»
Он был уже на улице, в тумане, он был настолько взбудоражен, что самая мысль о необходимости возвращаться в одинокое свое жилище внушала ему ужас.
Он побрел по улицам, не разбирая дороги. Как хотелось ему именно в такие минуты поделиться с близким человеком тем, что у него на душе. Но здесь такого человека не было. Вот раньше, в Майнце, другое дело. Как славно они проводили там время за чаем, когда приходили к нему Земмеринги, Губер, англичанин Томас Бранд. И их Диотимой была Тереза… Или когда присоединилась к ним Каролина, так забавлявшая всех своим хитроумным обыкновением задавать самые смелые и лукавые вопросы… По вечерам, у камина, при свете свечей. Когда Розочка и Клер уже спали, испробовав сотни способов удовлетворить свое любопытство… Доходило нередко и до споров. Литература и искусство, политика, философия… Один только здравомыслящий Земмеринг оставался сдержанным, остальные быстро начинали горячиться. Тогда еще не родились ни последний сын, ни последняя дочь, не родились и не умерли… Между ними была атмосфера доверия, теплоты, дружбы. Хлад одиночества еще не коснулся его сердца. И жизнь его чуть ли не казалась ему тогда счастливее, чем даже в Вильне, — пока не открыли ему глаза…
О Тереза, оставь мне эту надежду! Приезжай в Париж, хотя бы когда смолкнет оружие. Ведь вечно оно не бряцает, а когда наступит мир — дай мне увидеть моих детей…
Он заблудился. Очутился в местах, которые вряд ли видел когда-нибудь раньше. Противный туман и темнота сделали все дома одинаковыми. Фонари попадались здесь редко. В узких и грязных улочках пахло печным дымом, жареным мясом и прогорклым маслом.
Только теперь он заметил, что на нем не было накидки. Сырой воздух впивался в легкие. Он мучительно искал какую-нибудь знакомую точку в этих каменных джунглях, чтобы выбраться наконец из их лабиринта.
С большим облегчением вышел он на широкую улицу Жака и, ступив по ней несколько шагов, увидел справа от себя объятую туманом громаду Нотр-Дам.
Глава пятая
Мы живем в особенное время!
И никто не живет в нем с большею
силою, как человек, обнявший умом
другие важные эпохи истории
и умеющий в них ориентироваться…
Он так долго бродил тем холодным и склизким вечером, что это не могло остаться без последствий, и он все-таки свалился с воспалением легких. Даже письма свои ему пришлось откладывать от одной почты до другой. Работать, писать он не мог. Правда, мыслилось легко, но в теле усиливалась боль. По ночам он почти не спал.
Форстер — как он и сам знал и не уставал в такие моменты, как этот, бранить себя за легкомыслие — всегда хотел быть сильнее коварных покушений природы на его здоровье. Достаточно было вспомнить лихость его во время плавания на «Решении» — под ледяными ветрами, в тайфуны и штормы. Со сломанными мачтами, потеряв всякое управление, корабль их временами походил на беспомощный призрак, носимый ветрами Атлантики. Достаточно было вспомнить чудовищное напряжение души и разума, когда они уж достигли, казалось, конца мира, но так и не открыли шестой континент, догадываясь, что он где-то совсем рядом, всего в нескольких градусах или даже минутах от них. Каким же тяжким оказалось разочарование! Но и тогда он ничуть не берег себя. В ночь, туман, при трескучем морозе вкалывал он наравне с командой на палубе, хотя и капитан, и отец из-за хрупкой его конституции запрещали ему это делать, приказывая оставаться в каюте. Однажды после своевольной вылазки за пингвинами, когда их бот чуть не стал добычей айсбергов и он вместе с матросами чудом спасся от смерти, Кук даже вынес ему порицание и пригрозил наложить арест, посадив в трюм. Нет, не позволит он никакой болезни — и этой тоже — положить себя на лопатки. Письма, которые надо написать Терезе и детям, чтобы не беспокоить их слишком долгим молчанием, — вот одно дело. Другое же: надо во что бы то ни стало продолжить работу над «Парижскими очерками», чтобы не остались втуне впечатления от встречи с Сен-Жюстом. И кроме того, нужно было внести поправки и дополнения в описание революции в Майнце. Во время вынужденного безделья в Аррасе, длившегося два с половиной месяца, он набросал несколько глав, но, к сожалению, по памяти. Дневники же и записные книжки с тщательно записанными в свое время подробностями он забыл в Голландском доме на улице Мулен. Писанины, таким образом, хватало, надо было браться за нее, засучив рукава. И он совершит это усилие, как уже не в первый раз в жизни.