Страница 14 из 157
Сен-Жюст, кажется, догадался обо всем. Он смущенно откашлялся и стал подыскивать слова сожаления. Однако прежде чем он их нашел, открылась дверь, вошел секретарь и протянул какую-то бумагу, сказав, что его ждет Робеспьер.
Форстер встал, решив, что пора прощаться. У Комитета общественного спасения дел хватало.
Однако Сен-Жюст, пробежав текст глазами, положил ему руку на плечо. «Нет, нет… пожалуйста, подождите меня. Я скоро вернусь. Мне доставило бы большое удовольствие заполнить приятной беседой с вами паузу посреди ежедневных забот и хлопот».
Форстер остался один. Подошел к окну, затянутому длинным линялым тюлем, подобранным по бокам. Отсюда хорошо было видно Сену, Понт Насьональ и набережную Орсей на другом берегу реки. Где-то слева был Сен-Жермен-де-Пре, но он не мог уже различить церковь, разве что догадывался — вон там, должно быть, ее башня. Поднявшийся туман окутал Париж молочным покрывалом. Не дай бог, еще сгустится, подумал Форстер. К туману он был особенно чувствителен, а по легкомыслию своему не стал надевать верхнее платье ради нескольких шагов от дома до павильона Флоры.
Воспоминания по-прежнему больно ранили его. Всего труднее было, когда они являлись внезапно, как молния. По ночам он привык лежать без сна и размышлять, а когда работал над рукописями и не давалось нужное слово и вместо него подплывал какой-то паром, который переносил его назад, в прошлое, — ко всему этому он привык и переносил все это спокойно. Ничего неожиданного тут не было. Он привык уже к наплывам мыслей, и воспоминания о прошлом в такие минуты даже помогали ему ковать планы на будущее. А теперь? В самый разгар аудиенции, в которой речь шла о намерениях революционного правительства? Он вдруг испугался, что мысли и мечты его питаются одними иллюзиями. Но он был не тот человек, что живет иллюзиями.
Тереза. Гостиница «Медведь»… Однажды, на другое утро после возвращения их с Губером из Мотье, ему показалось, что она поровну делит между ними если не любовь, то свою заботу. Он хорошо ее знал. Ведь их брак длился восемь лет, и хотя последний год после бегства Терезы в Страсбург не в счет, зато вдвойне можно посчитать счастливые годы в Вильне, когда они еще были совсем одни. Она не из тех женщин, что быстро принимают решения. И ее воспитание, и особенно натура предполагали скорее, что она будет стремиться сохранить все как есть, не отказывая себе, разумеется, в некоторых отступлениях.
Сколько раз он ей говорил: так не годится. Корабль не может одновременно плыть к собственному причалу и в открытое море. Когда-то нужно решиться бросить якорь или поднять паруса.
В Травере настоящей пыткой были ночи, койка его превратилась в лобное место. Ружмон заказал для них четыре комнаты, две — для Терезы и детей на втором этаже, и по одной — для него и Губера на первом. И вот стоило завыть ветру за окном, заскрипеть половице, как он вскакивал в страхе. Он доходил до безумия, представляя себе, как Губер только и дожидается, пока он заснет, чтобы испытанным еще в Невшателе способом проникнуть к Терезе. Ему самому страстно хотелось к ней. Так он и лежал часами без сна, ворочаясь и мучаясь, а по утрам был совершенно разбит.
Радость в первый момент свидания была велика, всемогуща, но и ревность не меньше, она пожирала его целиком, без остатка. Фатальность ситуации, в которой он убеждался все больше, казалось, превосходила его силы. И разве они встретились здесь не с тою единственной целью, чтобы обсудить условия развода?
Чувство было такое, будто горы обрушиваются на него, а ему нужно найти спасение.
На третий день он отправил детей играть в сад и сказал не без ехидства Губеру: «Не соблаговолите ли, дорогой друг, заменить им отца на то время, пока я исполню тут роль черта в якобинском наряде? Вон, видите, Розочка уже трясет яблоки с яблони хозяйки. Подите же к ним, прежде чем они порвали себе чулки и платья, и поупражняйтесь в педагогике».
Губер не сразу понял его и с дурацкой наивностью стал спрашивать взглядом Терезу, что ему делать. Тогда Форстер добавил: «Вы что же, не понимаете, что я хотел бы побыть наедине с моей женой? Дела ведь не зашли еще настолько далеко, чтобы вы постоянно были в роли сторожевой собаки при ней».
Прежде чем посвятить его в свои планы, он хотел обсудить все с Терезой. Они вернулись в дом, потому что ей стало зябко, и Форстер просил ее поберечься простуды. Все, на что он лишь намекал ей в своих письмах, он теперь выложил начистоту. Речь шла о том, чтобы жить втроем. Ведь вокруг этого все и крутится. Больше всего ему хотелось бы, чтобы она переехала в Париж. Он очень надеется, что там ему сумеют восполнить то, что потерял он в Майнце — дом, библиотеку, коллекции, то есть все, что он принес в жертву республиканскому делу. Нужно только кого-нибудь найти, может быть Земмеринга, которого не подозревали ни пруссаки, ни курфюрство, чтобы он точно оценил все, оставленное им в Майнце, и, может быть, спас по возможности что-нибудь из его рукописей. Я все сделаю, друг мой, чтобы ни ты, ни дети не могли ни в чем упрекнуть меня. Ибо для чего и жить, если не надеяться на то, что любовь наша возродится? У меня по крайней мере так на душе. Но я никогда бы не осмелился стать на пути твоему счастью. Нельзя любить человека и в то же время пытаться приковать его к себе цепью, если он страдает от этого, воспринимает такую цепь как ошейник. Я бы хотел только, чтобы ты, Розочка и Клер были поблизости от меня. Пожалуйста, прости мне этот эгоизм. В Германии же теперь соединиться нам невозможно. Не только ненависть ко мне князей и генералов, но и непонимание бывших друзей делают это невозможным. Мой собственный отец, Гёте, Лихтенберг, издатели — все отвернулись от меня, все считают сумасшедшим. А я? Как раз ты, видевшая все мои сомнения и все мои неудачи, знаешь меня лучше, чем кто-либо другой. Я по-прежнему тверд и яснее прежнего отдаю себе отчет в том, что стал на сторону дела, которому должен пожертвовать всем — и личным покоем, и научными занятиями, и, может быть, здоровьем, всем моим состоянием и даже твоей любовью. И пусть будет что будет, я приму все как последствие когда-то принятых в качестве истинных оснований. Одно лишь во мне недоступно никому, потому что лишь я имею туда доступ, — это мое сознание. Нет, Тереза, погоди еще отвечать. Париж, повторяю я, Париж. Я люблю тебя и пытаюсь с уважением отнестись ко всему, в чем ты видишь воплощение своего счастья. Остаться в Швейцарии? Посмотри вокруг. Люди здесь как бараны. Вильгельм Телль, видать, промахнулся со своими наследниками. И сравни это с Францией. Такие понятия, как добродетель и истина, там не пустые слова. Они реальны, за них стоит бороться. Добро пожаловать поэтому, революция, со всеми твоими ужасами и несчастьями. Я сошел со стапеля, теперь нужно плыть. Мнения других людей? Я никогда не прятался за них, так же как никогда не скрывал, что никогда не стану считаться с ними, если только увижу, что они borné[38]. Жить втроем. И в Париже, где такая жизнь не в диковинку. Все это гораздо легче устроить, чем кажется. Мне да, я думаю, и вам предрассудки и болтовня моралистов нашего времени глубоко безразличны. Следуйте за мной, если только у вас есть на это мужество. Но не будем спешить. Давайте обдумаем все трезво и не торопясь. В Париж меня влечет прежде всего интерес сердца, делающего жизнь счастливой, когда мы вместе, а также интерес ума, захваченного тем, что там происходит. Сила республики — в революции мысли. Мы могли бы еще лет двадцать-тридцать быть рядом. Для такой быстротечной вещи, как человеческая жизнь, это бесценно, и зачем же отказываться от такого дара? Голод нам не грозит, особенно если мы будем вместе и ограничим свои потребности самым необходимым. И разве можно было бы роптать на такую жизнь, особливо после всего, что мы испытали, и на фоне того, что происходит вокруг?
Тереза молчала, глядя на него большими неподвижными глазами; о, он хорошо знал этот взгляд, сразу делавший ее отрешенной и недоступной.
38
Ограниченные (франц.).