Монады

ОН. Что вы, что вы, я говорю «так сказать, неудачница». Это имеет совсем другой смысл. Но это действительно хорошо для нашего дела.

ОНА. Опять вы о нашем деле.

ОН. А куда же от него денешься? Ведь люди ждут. Да. Ждут. А я, право, даже не знаю, как продолжать.

ОНА. Да ведь, небось, текст есть. Вы загляните, я разрешаю.

ОН (виновато хихикая). И вправду. И вправду. Вы правы. Вы разрешите? (Вытаскивает из стола бумаги, отыскивает что-то.) А-а-а. Извините. Вы разрешите, я тут исправлю немного, а то у меня тут не так, как вышло. Я сейчас поправлю. Вы разрешите?

ОНА. Разрешаю, разрешаю. (Вынимает сигарету, закуривает, встает, прохаживается, забывается, начинает представлять что-то или репетировать что-то, не без аффектации, как-то трогательно и лирично.)

(Пока Дмитрий Александрович вносит свои поправки в свой неудавшийся текст, а Елизавета Сергеевна курит и, тихо напевая, бродит по сцене, я хочу ненадолго отвлечь ваше внимание и сообщить вам, что все дело подошло к одному из наиинтимнейших моментов в биографии Елизаветы Сергеевны, о чем она еще не подозревает, опасно расслабившись после своей такой явной победы в сценическом, а может быть, и в жизненном поединке. Дело в том, что для Елизаветы Сергеевны это не чужой, не выдуманный, пусть и изящно, пустячок, в который можно даже вполне искренне вжиться, а потом уйти и забыть. Нет. Далеко не так. Даже совсем не так. Это ее, ее собственный интимный момент. Что это значит? Пусть каждый из вас вспомнит, что у каждого из вас в жизни есть случаи, при воспоминании о которых, будь они даже отодвинуты стеною лет, шкафами полезных и добродетельных поступков, ворохом и пылью наросших отношений и переживаний, при воспоминании о которых мы невольно вздрагиваем, инстинктивно передергиваем плечами, и кровь бросается нам в лицо от живого стыда или отвращения. Ну, это ладно. Ладно. А сложность вся в том, что, окажись это, несмотря на все уже вышеприведенные сомнения, отговорки, убеждения себя и всех прочих, окажись это на сцене, и случись так, что Елизавета Сергеевна заболеет (это я только для примера, только для примера, упаси Господь!) или, скажем, рассорится со мной и не захочет участвовать в моих дурацких проделках, и выйдет на сцену какая-нибудь посторонняя женщина – что ей делать? что ей все это? какие у нее права? Даже не знаю, что насчет этого подумать. И никогда, признаться, ни над чем подобным не задумывался. Никогда я не писал для людей, для будущего, во имя долга или во имя еще чего. Всегда была у меня более или менее конкретная цель: порадовать и позабавить самого себя, своих друзей и знакомых. Вот думаю, завтра день рождения Елизаветы Сергеевны Никищихиной. Что бы такое подарить ей? Подарки я изобретать не мастак, а без подарка неудобно как-то. Дай-ка, напишу ей стихотворение:

Нет, не получается стихотворение. Напишу-ка лучше пьесу. А там послушают и похвалят меня Евгений Антонович, Евгений Анатольевич, Евгений Владимирович, Евгений Федорович, Владимир Федорович, Николай Юрьевич, ах, да – еще и Борис Константинович, Людмила Викторовна, Ирина Викторовна и некоторые другие. Приятно. Очень приятно. Я и не скрываю. Ну а если все-таки так случится, что кто-то ради ретроградного интереса, скажем, в далеком их будущем, задумает воспроизвести все это на сцене, то ведь будет он уже изображать образ Елизаветы Сергеевны Никищихиной как некой древнесоветской героини, как, например, Антигоны, или Вассы Железновой, например. Да, конечно, изобразит он и образ Дмитрия Александровича Пригова, то есть меня, – куда от него денешься, коли вставил он себя в эту пьесу. И все это, естественно, приобретет совсем иной, неведомый мне, да и вам, смысл, как, собственно, происходит со всем, что переживает себя или даже просто – на минутку отделится, отвлечется от себя.)

(Дмитрий Александрович что-то записывает, потом поднимает голову, следит за мягкими, лиричными движениями Елизаветы Сергеевны, улыбается, отодвигает от себя бумаги со стихами ли, с диалогами, скорее всего, с диалогами, сам закуривает, говорит что-то вроде: «Да». Елизавета же Сергеевна почти докурила свою сигарету и, не замечая наблюдающего за ней Дмитрия Александровича, направляется к своему стулу, опасно расслабившись. Садится. замечает, что Дмитрий Александрович кончил записывать и смотрит на нее с нежной улыбкой. Она тоже улыбается, по-прежнему нежно и лирично.)

ОНА. А вы кончили?

ОН. Да. Да. Извините, что я вас оставил одну.

ОНА. Ничего, ничего. Я тут походила, вспомнила один случай из молодости своей.

ОН. Какое совпадение. Вот я наблюдал за вами, как вы замечательно и трогательно…

ОНА. Ну что вы, я просто вспомнила.

ОН. Нет, нет, действительно, замечательно и удивительно трогательно, по-девически прямо…

ОНА. Ну что вы.

ОН. Правда, правда. Так чисто и невинно что-то там изображали. Вы действительно талантливы.

ОНА. Спасибо.

ОН. Не за что. Я просто констатирую факт.

ОНА. Спасибо.

ОН. А что вы там изображали? Это же тайна?

ОНА. Какая тайна!

ОН. А надо бы иметь тайны. Надо бы.

ОНА (смеется). Да какая это тайна. Просто вспомнила, как в молодости со сцены стихи читала.

ОН. О, молодость-то и есть самая первая тайна.

ОНА. Какая уж теперь тайна. Просто вспомнила, как читала. Пушкина. «Евгений Онегин». Письмо Татьяны.

ОН. Письмо Татьяны? Интересно, интересно. Ведь я тоже вспомнил один эпизод из своей молодости, тоже связанный со стихами.

ОНА. Интересно, вы тоже выступали.

ОН. Что вы, что вы. Какой из меня выступальщик. Это вы меня в актеры произвели. Я не про себя вспомнил. Про девушку одну. Вот вроде вас, наверное, вроде вас, какая вы были в молодости.

ОНА. А какой же случай?

ОН. Знаете, да вы, конечно, знаете. Вот вы и сами сейчас говорили: письмо Татьяны там, и прочее. Сколачивают такие артистические бригады, и ездят они по маленьким городкам, в клубах, на заводах выступают. Вы и сами, наверное, так начинали?

ОНА. Да, да, я вот как раз случай из того времени вспомнила.

ОН (улыбаясь). Вот видите, вот видите. А я тогда, в молодости, работал на одном заводишке в одном маленьком городке. Слесарем. Странно вспомнить.

ОНА (тоже улыбаясь). Слесарем? Даже трудно и представить.

ОН (улыбаясь). Работал, работал. До сих пор помню все эти сверла, плошки, развертки, шаберы. И вот как-то раз приезжает к нам в обеденный перерыв артистка из Москвы.

ОНА (улыбаясь). Да, да. Это было удивительно. Усталые люди в обеденный перерыв приходят в красный уголок и так внимательно, как дети прямо, слушают, плачут даже иногда.

ОН (улыбаясь). Вот, вот. А вы представляете, что для них – артистка из Москвы! Дива! Богиня! Недосягаемое что-то! А уголок этот красный – такое несуразное сооружение. Тесный, посередине что-то вроде сцены малюсенькой-малюсенькой, да на ней еще две толстых таких подпорки торчат. Потолок держат. Потолок-то ведь старый – вот-вот рухнет. И капает с потолка.

ОНА (улыбаясь). Да, да. Помню, помню. Капает с потолка прямо мне… (Указывает на то место, где у нее в те молодые годы на ее белом прекрасном платье было декольте, смеется.)

ОН (тоже смеется). Да, капает с потолка прямо… А она в белом платье. Богиня! Неземное что-то.

ОНА. Да, да. В белом платье, в открытом таком.

ОН. В белом открытом платье. Молодая, трепетная. Стихи читает. Из Пушкина: