Монады

ОНА (замирает, занеся пресс-папье над его головой). Оленька? Какая Оленька?

ОН. Оленька! Я устал! Устал!

ОНА. Какая Оленька?

ОН. Я устал, устал от всего?

ОНА (медленно опускает пресс-папье и дотрагивается до его рукава). Какая Оленька? Она же не Оленька.

ОН (уже прямо-таки в истерике). Я устал! Устал. Я уйду от нее!

ОНА (уже дергает его за рукав). Какая Оленька? Ее же Валька зовут. Та, которая наверху. Какая Оленька? Веселова?

ОН (стоит некоторое время в молчании, только видно, как наливаются кровью его шея и виднеющиеся части лица. Затем он резко оборачивается и кричит в ярости). Че-е-ерт! Че-е-ерт побери! (Хватает ее за руки, трясет, тащит куда-то, она вырывается, они оба что-то кричат невнятное, непонятное, несусветное, она вырывается, кидает в него его же пресс-папье, он стремительно и легко увертывается; прямо по-звериному. Он бежит за стол, стоит, упершись в него руками, тяжело дышит. Она в то же самое время тоже подбегает к столу, тоже упирается руками, так что их головы почти соприкасаются, и постороннему зрителю они напоминают двух микенских львов, ставших передними лапами на какие-то возвышения, а задними сильно упирающихся в каменистую почву Эллады, кстати, тоже родины и трагедии. Они тяжело дышат в лицо друг другу. Молчат. Успокаиваются. Она садится, прячет лицо в руки. Он тоже садится, безвольно откидывается на спинку стула. Сидят молча. Молчат. Снова молчат. Еще раз молчат.)

ОН. Черт побери! Невероятно! Невероятно! (Мотает головой, она молчит.) Невероятно! Нет, с женщинами нельзя иметь дела! Ужас какой-то! (Елизавета Сергеевна не реагирует.) Нет! Нет! Они никогда не поднимутся до настоящего дела. Тут самый решающий момент, а у них ребенок не кормлен! Картошка там нечищена! Прыщик там на губе! Прическа там испортилась! Нет! Нет! Женщины никогда не смогут совершить настоящего поступка!

ОНА (успокоившись, усталым и почти безразличным голосом). А зачем тогда женщину пригласили? То есть вызвали?

ОН (снова вскипая). Вызвал! Пригласил! Черт побери! Вы хоть что-нибудь понимаете?

ОНА. А что мне понимать? Это вы должны понимать!

ОН. Вот, вот именно! Зачем ей понимать! А чушь городить ей есть зачем! Кто же убивает мужчину? Кто? По сути? А мне не характер нужен! Не актерства разные! Ох да ах! Дама с камелиями! Риголетто! Люби меня как я тебя! Мне суть нужна! Понимаете! Суть! Это-то хоть понимаете?

ОНА. Понимаю, понимаю. Что же вы тогда увернулись? А? Подставили бы голову – вот и было бы то, что вам надо. Суть, как вы говорите.

ОН. О-о-о! Господи! Люди же смотрят!

ОНА. Вот как раз и увидели бы. Смерть на сцене!

ОН. Нет, она не понимает! Она не понимает!

ОНА. Да понимаю, понимаю.

ОН. Да не понимаете же!

ОНА. Понимаю, понимаю – увернулись.

ОН. Нет, не увернулся! Нет, совсем даже не увернулся. Ну, в смысле, увернулся, но ведь люди же смотрят! Они же подумают, что я вас схватил, изнасиловать, что ли, хотел, а вы меня и ударили – защищались. Как в какой-то жизненной сваре, или еще хуже, в дурном вашем спектакле.

ОНА. А какая разница? Ну, убила бы раньше, когда вы так нежно женщиной ходили.

ОН (чувствуя себя неловко). При чем тут, при чем тут женщина!

ОНА (словно о чем-то догадавшись, сама не зная о чём, не чувствуя, что догадалась и не зная поначалу, как это понять или использовать там). А вы ведь неплохой актер, Дмитрий Александрович.

ОН. Какой, какой актер?

ОНА. Самый натуральный. Так сыграть женщину – это ведь трудно. Очень даже неплохой актер. Именно Дама с камелиями!

ОН. Ну, при чем тут актер! При чем тут Дама с камелиями.

ОНА. Да вы сами ее помянули.

ОН. Господи! Какой актер? Ведь люди смотрят! Это же не театр! Я же вам говорил. Это же не театр! Люди же понимают, что я это я, натуральный, а никакая не женщина. Это просто, как бы выразиться, технология, что ли, как вот эта занавеска, пол, потолок. Я просто вызывал изнутри вас убийцу, чистого убийцу, который же ведь не обманулся изображением соседки. Он только рад обмануться, прикинуться обманутым! (Очень возбуждается.) Не обманулся же? Не обманулся же!

ОНА. Да вы актер, Дмитрий Александрович! Просто актер! Натужился, напружился. А как неожиданно – так и страх, инстинкт самосохранения. Увернулись-таки!

ОН. Нет, не увернулся, не увернулся!

ОНА. Увернулись, увернулись. Ну как же не увернулись?

ОН. Да, да, увернулся, но не в том смысле. Я же уже объяснял вам.

ОНА. Объяснял. В каком там ни есть смысле – а увернулись.

ОН. Да, да, да! Увернулся! И правильно сделал, что увернулся. Это вам не театр!

ОНА. А что же тогда актрису позвали? Взяли бы просто убийцу или алкоголика какого – он бы очень просто вас прибил без всяких там катарсисов.

ОН. Да нет же! Нет же! Вы не о том! Именно вы. Вы привыкли к сцене! А потом, люди нужны. Вы же известная, на вас пойдут.

ОНА (вскакивает). Ах, люди нужны! (Он тоже вскакивает и после этого они оба, Елизавета Сергеевна и Дмитрий Александрович, почти орут, опять стоя друг против друга и упершись руками в стол, опять напоминая тех же самых микенских львов, но уже орущих. Они орут. Они это умеют.)

ОН. Да, да, люди! Это им нужно, им нужнее, чем мне. Я им покажу, что все, что про катарсис…

ОНА. Уже слышали, слышали про катарсис. Я слышала, и они слышали!

ОН. Ах, она слышала. Она грамотная. Ей уже скучно. А они, между прочим, молчат, не возражают. Они жаждут убийства, а не ваших истерик.

ОНА. Это не они, это вы жаждете убийства.

ОН. Да, да! И я! И я! Я! Я! Я понял, что все эти театры, трагедии – чушь, обман, обман!

ОНА. Ну да, человечество жило, жило и не додумалось, а он додумался.

ОН. Да, да, додумался!

ОНА. Додумался, додумался! Первый додумался!

ОН. Да, я первый, первый! И буду первый! И последний буду! После меня это уже будет невозможно! Не нужно! Уже бессмысленно будет убивать на сцене! Бессмысленно! Я уже все доказал! Другим уже нечего будет здесь делать. Я так и останусь первым!

ОНА. Понятно, понятно. А я, значит, как это пресс-папье, технологическое средство, как вы говорите.

ОН. Да, да, технологическое средство! Я же придумал! Я! Пресс-папье, да!

ОНА. А я не стану убивать! Не буду!

ОН. И не надо! И не надо! Катись к черту! К черту все!

ОНА. И покачусь. Да только я теперь знаю!

ОН. Что ты знаешь? Что ты знаешь?

ОНА. Все знаю! Все про тебя знаю!

ОН. Что? Что ты про меня можешь знать?

ОНА. Все знаю! Все. Я сама умру первой и последней! Меня знают! На меня пойдут! ты же сам сказал! Пойдут? Ага, пойдут! Меня знают! Я знаю, что меня знают! На меня пойдут! А тебя никто не знает! А меня знают!

ОН. Ну и что, ну и что!

ОНА. А то, что знают! Меня знают! Вот! Знают! Знают! А тебя кто знает! Кто! Никто! Никто! Э-э-э! А меня знают! Я! Я буду первой! Я! Я! Я! Я! (Он хватает пресс-папье и замахивается на нее. Замирает. Она смотрит на него и начинает хохотать. Он стоит, стоит, опускает пресс-папье, сгибается, сжимается, сначала кажется, что он плачет, но нет – не похоже, потом кажется, что он кашляет, потом понятно, что он тоже смеется. Они оба одновременно садятся, смеются, смеются, долго смеются.)

ОНА. А у меня лучше получается. А?

ОН. Да, Класс! Мастерство! Профессионализм дело нешуточное.

ОНА. Ну какой профессионализм? Это же драматургия. Вы же автор, это вы профессионал. А я что? Актриса-неудачница.

ОН. Что вы, что вы. Вы знаменитость.

ОНА. Да. Была знаменитость.

ОН. Нет, нет, и сейчас. Вон сколько людей собралось.

ОНА. Сейчас я актриса-неудачница.

ОН. Ну что вы. Я же за вами давно слежу.

ОНА. Следите?

ОН. Не в том смысле. Хотя, конечно, писатели в некотором роде сыщики. Без этого нам нельзя. Но это даже хорошо, что вы, так сказать, неудачница.

ОНА. Неудачница? Да? Хорошо?