Страница 57 из 61
Что случилось? Какая там дискуссия и в чем основное несогласие?
Вот стоят два пингвина друг против друга — высокий, грудастый, серьезный, и маленький, веселый, пузатый, оба в очках, с длинными клювами, как профессора на кафедре.
Высокий пингвин громко и настырно гогочет, и пузатый, слушая, поднимает и опускает голову: «Так, так, предположим».
Высокий, закончив речь, почесал пузатого клювом: «Теперь ты понимаешь?» Но пузатый развел крылья: «И рад понять, да не могу!» Тогда высокий от азарта подпрыгнул, замахал крыльями: «Кретин, я тебе целый час толкую об одном и том же, а ты уперся, как бык! Это же не по-пингвиньи!»
Но пузатый, гладкий, для большего равновесия опершись еще и на хвост, самодовольно стоял на своем и даже нахально улыбался. И тогда высокий, отчаявшись, вдруг сложил крылья: «Нет, не могу больше, голова как котел!» — и прыгнул в воду вниз головой.
Через секунду он вынырнул с вьюном в клюве и у всех на виду проглотил его: «Вот так надо с вами поступать!»
ПЕЛИКАН
Розовый пеликан похож на облако, нежно окрашенное утренней зарей, и не было бы на свете красивее птицы, если бы не этот огромный клюв, с подвешенным к нему желтым уродливым мешком. Смотришь, и все кажется: это из другой оперы и попало сюда случайно.
Сколько бы вы ни наблюдали, пеликан все время ест, а если не ест, то широко раскрывает клюв: «Вот какой у меня клюв! Вот какой у меня амбар! Знаешь, сколько могу сожрать?»
Ему кинули в воду карпа килограмма на два. Он, как черпаком, подхватил его вместе с водой, воду выпустил, а карпа подкинул в воздух и проглотил с головы. Потом он обождал минуту, как бы прислушиваясь, не скажет ли чего проглоченный карп, и, разинув клюв и одновременно растягивая мешок, промычал: «Ма-а-ло!»
Вот так обжорство испортило внешность пеликана.
И теперь, когда он летает или плывет по воде, то клюв с мешком закидывает на спину и несет его, как что-то постороннее, тяжелое и мешающее ему быть птицей.
ЧАЙКА-ХОХОТУНЬЯ
Все время слышится хриплый хохот серебристой чайки.
Замычит в углу пеликан — объелся или рассердился, и она:
— Ха-ха-ха!
Вот черный лебедь флейтой поднял над водой свою шею и подал печальную ноту, а она откликнулась:
— Ха-ха-ха!
Вот два аиста, взглянув друг другу в глаза и прижав к груди длинные клювы свои, защелкали: «Так-так-так-так-так!» — она и над ними:
— Ха-ха-ха!
И каждый раз, отсмеявшись, она стоит над водой, грустная-грустная, как бы раздумывая: «Отчего же не веселит меня этот смех?»
АЛЬБАТРОС
Подул легкий теплый ветер, и в чистом синем небе сначала появились пушистые, белые, похожие на летящих лебедей, облака, потом за ними — рваные темные тучи. Дремлющий на бутафорской скале альбатрос очнулся и стал внимательно, изучающе смотреть в темнеющее небо.
Вот он хрипло закричал, словно окликая пролетающие тучи, словно звал обождать его.
Порыв сильного ветра влетел в клетку, альбатрос подставил грудь, и ветер вздул перья, а когда стало совсем темно, он жадно вдохнул грозу и с шумом раскрыл широкие, раздутые ветром крылья буревестника.
Взгляд его упал на скалу из папье-маше, точно для смеха присыпанную гравием, он фыркнул на нее, слетел в воду бассейна и стал крыльями бить в железную сетку: «Дайте бурю, бурю!» И когда сверкала молния и по треснувшему небу прокатывался гром, он злорадно хохотал: «А-а! Все в тартарары!»
Но легкая летняя гроза быстро прошла, небо, умытое дождем, засветилось тихой синевой. Спрятавшиеся было от дождя воробьи снова появились в клетке, легкомысленно чирикая.
Альбатрос меланхолично перевернул клювом брошенную ему служителем рыбу: «Без грома и молнии у меня и аппетита нет!»
СТРАУСЫ
Огромные африканские страусы, только недавно прибывшие из Сомали, медленно и важно прохаживаются по комнате, точно копытцами постукивая по полу сильными страусиными лапами.
Они подходят к окну и долго смотрят на тихо падающий снег, на этот белый, такой далекий волшебный мир и поглядывают друг на друга: «А ведь красиво, ничего не скажешь!»
— Стра-а-усики! Стра-а-усики! — зовет женщина, входя к ним с ведром, доверху наполненным свеклой и брюквой.
Страусы вытягивают змеиные шеи свои так, что головы их где-то под самым потолком, и с высоты покровительственно смотрят на эту добрую женщину: «А саранчи не будет?»
— Ешьте, ешьте, деточки, — говорит она страусам, которые, точно огромные, выросшие сыновья, стоят над ней.
И, пока они неторопливо, чуть насмешливо едят брюкву, она стоит, подперев рукой подбородок, и приговаривает: «Ешьте, ешьте…»
Поев, страусы опять отправляются на прогулку. Изредка, разминаясь, они делают пробежки, точь-в-точь как спортсмены перед соревнованием: несколько быстрых длинных шажков, перья раздуваются, как юбка, и снова шагом, спокойно, со страусиным достоинством, уже не обращая внимания на женщину с пустым ведром.
— Гуляйте, гуляйте, — добродушно говорит женщина и, подобрав «орешки», уходит из комнаты.
КУЗЯ
Старый, облезлый кондор Кузя в своих потрепанных шортах гуляет по посыпанным золотым песочком аллеям, высоко на голой тонкой морщинистой шее неся хищную головку, покрытую плоской строгой шапочкой академика.
А за ним идет девочка с прутиком, как за гусем.
Кондор останавливается и величественно, будто со скалы, оглядывает окрестности, а девочка над ним помахивает прутиком:
— Иди, иди, нечего!
Но Кузя будто и не слышит этого и, ничуть не умаляя своей орлиной осанки, так же высокомерно неся голову, шагает дальше.
Он спокойно подходит к вольеру, и, пока девочка открывает железную калитку, Кузя терпеливо ждет и важно, как король в тронный зал, входит в клетку. Здесь он немедленно взбирается на декоративную, крашенную известкой и посыпанную камушками скалу, зевает и с шумом, с ветром расправляет широкие, темные древние крылья кондора, крылья поднебесья, и как-то судорожно встряхивается, выбивая из них пыль. Потом аккуратно их складывает и замирает в гордой хищной позе дикого кондора.
О чем он думает? Чего ждет? И ждет ли?
Мимо клетки ходят зрители, читают плакатик, что кондор Кузя живет в зоосаде 70 лет, смотрят на Кузю и восхищаются:
— Семьдесят лет — и не убегает!
СОЙКА
В вольере у фазанов на дереве сидит сойка.
Фазаны, они ведь франты, у них главное, чтобы хохолок был зачесан, шпоры в порядке, мундир начищен, и весь день они бегают по бульвару, а когда вспомнят о просе, его уж нет: все выклевали воробьи. Воробьи в грубых серых жилетах, они не занимаются внешностью. Они клюют.
И вот для того, чтобы у фазанов от голода не побледнели золотые и оранжевые перья, в вольеру пустили сойку.
Сойка, как только явилась, показала всем своим голубые жандармские лампасы и сделала строгие глаза: «Мы сейчас!»
Потом с диким хриплым криком: «Ра-ра-ра!» — спикировала на воробьев, разогнала их и одного даже заклевала, унесла на дерево и оставила от него одни серые перышки. И так она съела много воробьев.
Но вот однажды какой-то воробей, не здешний, а чужой, который только что прибыл из деревни и ничего не знал, бездумно залетел в вольеру. Он сел на веточку, чтобы оглядеться, узнать расположение кормушек, ходы и выходы и все, что полагается знать злодею.
И вдруг он рядом на веточке увидел голубые лампасы, и от ужаса весь стал похож на ежика.
Но сойка молчала.
Воробей успокоился, он сделал вид, что залетел сюда просто так, туристом, из любознательности, и, чтобы ему поверили, даже повертел хвостиком и сказал легкомысленное: «Пи-пи».
Сойка строго смотрела по сторонам и продолжала молчать, не обращая на него никакого внимания.