Крепость (ЛП)

Должно быть, я задремал, т. к. очнулся от забытья от грубых голосов прямо за дверью купе. Сбросив остатки дремоты, отчетливо слышу: «Я сейчас наложу кучу прямо на ваши чемоданы!».

А поезд все стоит и стоит. Бог знает, когда же мы таким темпом доберемся до Берлина, если все и дальше будет идти таким темпом. А в голове назойливой мухой бьется одна мысль: это длится уже вечность! Целую вечность! Поезд дергается и начинает движение, а я в такт перестука колес твержу: длится вечно — длится вечно! Затем варьирую: не приедет — длится вечно — не приедет….

Уже светло, когда поезд достигает наконец-то Берлина. Но что же произошло с городом? Вместо окон повсюду видны дыры и причудливые, будто разрезанные раскромсанные остатки стен, повсюду целые поля развалин с высоко-торчащими трубами каминов. Они стоят абсолютно целые, словно являют собой твердую опору всех этих разрушенных зданий.

Проезжая мимо, вижу когда-то широкую улицу; теперь же дома по обеим ее сторонам лежат совершенно растерзанные, как прикатанные гигантским катком, словно они все были лишь карточными домиками. Скорее всего, бомбы падали здесь еще раз, уже на ранее разрушенные ранее здания и превратили все в сплошной щебень. Уму непостижимо, чтобы от всего великолепия двух рядов домов вообще ничего не осталось, кроме этого серого щебня — никаких следов дверей, мебели — вообще никакой обстановки!

Потянулись линии складов, на которые я сверху, немного наискось, смотрю и смотрю. Видны лишь железные скелеты фабричных крыш. На высокой, в пять этажей, стене почти рядом с рельсовыми путями, читаю: «Похоронное бюро Гринайзера». Словно издевательская усмешка судьбы!

БЕРЛИН

Выхожу из поезда на станции «Зоопарк». Из полевой военной кухни, стоящей прямо перед станцией, раздают солдатский суп. Имеется также и чай. Надо бы заглотнуть что-то горячее, чтобы согреть кишки. Чай красивого рубинового цвета. Может из листьев ежевики?

Осматриваю себя пристальным взглядом и замечаю, как во мне все изменилось не в лучшую сторону: поношенная, залатанная местами форма, мятая физиономия. А вокруг изможденные, истощенные солдаты волокут свои рюкзаки, карабины, фанерные чемоданчики и парусиновые сумки. Лица, измученные бессонницей, растрепанные волосы, трехдневная щетина — некоторые пехотинцы перевязаны бинтами. Охотно спросил бы их откуда и куда идут, но не решаюсь: у них у всех вид как у недавно обретших свободу каторжников.

В воздухе висит дым, но не только от паровозов. Чувствую себя покинутым и ненужным в этой вокзальной толпе.

Из Мюнхена я обычно всегда прибывал на вокзал Анхальтер и все было разложено как по полочкам. Стою в задумчивости перед большим, полуоборванным планом города на стене вокзала: трамвайные подъезды к Анхальтеру уничтожены, но куда-то они же должны ходить? Вообще-то мне всегда не везло с трамваями.

Если после бомбежки разрушены линии проводов питающих трамваи — то, конечно же, нечего надеяться на трамвай. Надо попытаться добраться до цели на метро. Метро, конечно, надежнее, но оно не выходит прямо к Анхальтеру. Постой-ка: если удастся перебраться через Нолендорфплатц, а затем через поворотный треугольник для паровозов к Мекербрюке, то я буду гораздо ближе к цели. Тут до меня доходит, что передвигаясь таким образом, я буду двигаться параллельно маршрута в южном направлении и тогда достигну своего издательства на Лютцовштрассе — а затем приберусь через Канал и так же попаду в ОКВ. А оттуда до Анхальтера буквально 15 минут per pede. Можно еще обдумать эту мысль, а можно сразу же шлепать и посмотреть, смогу ли я каким-либо трамваем доехать туда. На Лютцовштрассе уж точно, хоть один трамвай да есть.

Но, прежде всего задача стоит добраться до ОКВ — в Издательстве в этот час еще никого не будет. Избавиться от курьерской сумки, пары подарков и сразу же рвануть к Масленку. Затем без промедления заняться комнатой, разгрузиться там и топать в Издательство. Стоит ли оно вообще еще пока на своем месте?

С трамваем мне не везет. И добравшись в конце концов до ОКВ, весь буквально истекаю потом. Поскольку я сейчас в роли курьера, то должен предстать пред светлые очи начальника отдела ротмистра Хольма. Я увижу его в первый раз, но уже наслышан, что он настоящий щеголь. К тому же мне известно это от его дочери, которая вместе со своей разведенной матерью была некоторое время моей соседкой. С учетом всего сказанного, я довольно небрежно отдаю честь и отступаю в угол. Совершенно будничным тоном говорю, что знаю его «Камилу» и тут же получаю настоящий выговор:

— Госпожу дочь господина ротмистра, смею просить Вас помнить об этом!

— Ого! — чуть не вырывается у меня возглас удивления. Но мне все эти изречения до лампочки, а от фразы «Слушаюсь!» — меня не убудет и моего молодцеватого доклада, как я полагаю, будет достаточно для этого франта. Однако Хольм слушает меня в пол-уха и с таким видом, словно от моего доклада у него заболели сразу все зубы.

— Слава Богу! — выдыхаю, вновь очутившись на улице: я распрощался с тяжелой сумкой, а заодно и с господином ротмистром.

Масленка, собственно, зовут Фукс и по специальности он врач. В Управлении он, наверное, тот еще зубр, и не без основания называет себя беллетристом. До сих пор не могу понять, кто же покровительствует ему, кто его «крыша»? он поставляет свои зарисовки едва ли в час по чайной ложке. Я называю его «Масленок», т. к. он весь из себя такой лоснящийся, гладкий, что я бы его, как сверх меры замасленного борца на ковре, просто не стал бы касаться, и постоянно удивляюсь, смогу ли и я когда-либо также разжиреть.

Его мягкое, вялое рукопожатие и плавающий, скользящий мимо собеседника взгляд каждый раз приводит меня в замешательство. А может он гомик? Задаю себе этот вопрос каждый раз после такого рукопожатия. Каким образом этот женоподобный человечек в голубой униформе очутился в Управлении, и каким образом пришел он к своим золотым нашивкам, знает только Бог.

Более всего, в разговоре с ним, мне хочется найти верный тон: не слишком официальный и не слишком доверительный. Угоднический, подхалимский тоже не подойдет. Те театральные сцены, что я когда-то играл с гомиками, обогатили меня на всю жизнь.

Воспоминание об архитекторе Шмид-Роде заставляет меня внутренне вздрогнуть: как он меня, для того чтобы объяснить мне секреты ландшафтной живописи, держал у окна купе вагона, а затем прижался ко мне сзади и обеими руками залез ко мне в карманы брюк, в то время как я делал вид, будто ничего не замечаю. Он и еще пара подобных ему привели меня раньше времени в такое смятение, что я еще очень долго испытывал недоверие, когда встречал дружески настроенных взрослых.

— Вам давно пора было объявиться! — приветствует меня Масленок. — Нам всем пришлось здорово посуетиться. Четверг — это послезавтра — в 10.30 Ваш доклад у Рейхсминистра.

Мне не терпится спросить Масленка, что меня может там ожидать, но сдерживаюсь и разыгрываю полное самообладание:

— Все же нормально, потому что я здесь!

Милитаристский балаган, в полном соответствии со значением этого слова.

— И постарайтесь избавиться от Ваших фронтовых привычек! — продолжает Масленок.

Это уже настоящий апперкот. Успокаиваю себя: никакой выпивки этому жулику. Кто так речет, тот ничего не заслуживает. И вообще — что это за тон царствует здесь? — сначала придурковатый Хольм, а теперь еще этот ментор. Но тут Масленок делает так, словно собирается переменить тональность своего разговора. От официального к свойскому?

— То, что господин Рейхсминистр желает Вас видеть, это конечно большое отличие. — Слышу его голос и не знаю, то ли опустить глаза долу и замереть от стеснения, то ли принять соответствующую намеку выправку бравого вояки. По правде говоря, я чего-то опасаюсь. Кто его знает, во что я еще могу здесь вляпаться?

Масленок устраивается поудобнее и говорит:

— Господину Рейхсминистру конечно понравились Ваши тексты, а так же он очень, и кстати давно уже, интересуется Вашими рисунками. Однако когда Вас захотели видеть в Министерстве, нам это было не совсем понятно. Вам, наверное, лучше известны истинные причины этого вызова! Не зря же Вы проехали такое расстояние поездом.