Крепость (ЛП)

Смотрю и смотрю, не отрывая глаз от окна. Как смогут когда-либо жить в этих пустынных, огромных развалинах люди? Самим противоречием всему является то, что в этих полях сплошных руин все еще царит жизнь! Союзники наяву показали нам, что такое ковровое бомбометание: в марте 1943 года полностью разрушен город Эссен. Двумя месяцами позже плотины южнее Рура — Мёне, Эдер, Зорпе…. Тысячи людей утонули. А из британских Ланкастеров были сбиты лишь 8 штук. Все это наводит на грустные размышления.

Мимо проплывают небольшие городки: на улицах никого. Все серо и бесцветно: Германия — словно черно-белый фильм ужасов. И вновь вижу одинокий брандмауэр. Бледные ромбы по длине комнат, которые лежат в середине узких, высоко-задранных четырехугольников: Это остатки лестничных клеток. Все в целом лишь один большой, даже гигантский альбом образцов обоев.

Наш состав останавливается на какой-то маленькой станции. На перроне, в окружении пехотинцев, сестра Красного Креста раздает им что-то из большой, алюминиевой кастрюли…. Кажется это чай. Нужно бы размять ноги. Запираю купе и иду попытать счастья.

В Ганновере заливаются сирены. Господи, опять! Словно мне недостаточно испытаний воздушными налетами! Во всяком случае, наш поезд останавливается, и, судя по всему, долго простоит. Однако кажется это не налет, а скорее перелет самолетов через город. Разрушать здесь очевидно нечего, т. к. весь город давно лежит в руинах.

Внезапно состав содрогается. Вагоны с шумом ударяются друг о друга, потом начинают равномерное движение. «Неплохо бы ему сначала поучиться», — мелькает мысль, имея в виду машиниста. От колесной пары раздается протяжный завывающий скрип, тут же скрип повторяется вновь — кажется, мы пересекли целое поле железнодорожных стрелок. Поезд вновь останавливается. Да что там происходит?

Наверняка поезд опоздает на несколько часов.

И опять возвращаюсь мыслями к самой первой своей поездке в Париж. Тогда все произошло настолько быстро, что я не успел и очухаться: едва лишь меня одели в форму морского артиллериста, выдали форменную куртку и фуражку, как я был «выброшен на фронт» — с молодцеватой выправкой и умением четко приветствовать других военнослужащих, однако, совершенно не зная корабельных порядков.

Все вокруг бредили блицкригом, и мне просто необходимо было как можно быстрее вжиться в морские победы нашего доблестного ВМФ, дабы затем их, этаким бравым сказителем, красиво живописать.

А сегодня? Сегодня вся Германия лежит в руинах — и не только Германия: с собой я везу в Рейх фотографии нового налета на Сен-Назер. В Рейх, домой! Мне вовсе не смешно. От этого «Рейха» сегодня осталось не так уж и много. Эти утомительные, тяжелые минуты по полу- и полностью разрушенным городам и весям было раньше сущим наказанием для возвращающихся домой: не было ни одного крупного вокзала, не пострадавшего от бомбежек. Стоящие повсюду здания зияют своими страшными развороченными внутренностями…. Ужасное впечатление производят болтающиеся под ветром, словно приклеенные к одиноко торчащим среди развалин разбомбленных домов брандмауэрам, остатки бившей здесь когда-то жизни. Стоило бы зарисовать эти абсурдные образчики различных брандмауэров. Но когда же этим заняться? Буквально вбираю в себя эту удивительную красоту целых полей развалин: многократно повторяющуюся красноту, волнами уходящую вдаль, словно ступени, горами нагроможденного, размолотого в пыль и прах кирпича, чернильно-черные провалы торчащих то тут то там каминов, трубы которые изредка высятся как одинокие строения на смертельно-бледных известковых полях моей будущей картины. В качестве графических элементов, тут и там, на стоящих вдоль полотна железной дороги стенах, торчат большие, часто разбитые на куски, слоганы с названиями фирм. Рекламные надписи, лишенные отдельных букв или даже слогов читаются как шифровки высшей степени секретности. А за окном уже вновь возникают причудливо завитые стальные балки, которые словно элементы гигантского чертежа привносят в горы руин своего рода пастельные тона.

Снова темнеет. Собственно говоря, мы уже давно должны были прибыть в Берлин, но, скорее всего, теперь уже не ранее утра. Тоже неплохо: все равно сегодня я не хотел бы ни с кем встречаться.

Проводник объясняет мне, что наш поезд сделает остановку еще и на станции «Зоопарк». Оттуда я, если повезет, проеду трамваем до нужной мне остановки. Это, конечно, если трамваи еще ходят. А там, прежде всего, я размещусь на квартире.

А может, сразу направлюсь в Ставку Главнокомандующего — в ОКВ. Сбыть там свою курьерскую сумку и махнуть к Ёльгену, моему компетентному, всегда в курсе последних событий, другу — капитану третьего ранга. Внутренне напрягаюсь от охватившего меня волнения при мысли о предстоящей встрече с Рейхсминистром. Однако, честно говоря, я уже составил себе программу на день приезда.

В первую очередь надо бы заглянуть в свое издательство, на Лютцовштрассе, 89. Однако, навряд ли все ограничится одним лишь посещением. Царь Петр захочет получить от меня обстоятельный доклад.

Так же надо будет сбыть с рук и посылочку, от нашего фотолаборанта, и всю ту дребедень, что оттягивает мне руки. Прекрасно понимаю, к каким трудным усилиям это все приведет, но тут уж как говорится: взялся за гуж, не говори, что не дюж! Если бы я хоть приблизительно знал, что от меня хочет Геббельс!

Упорно пытаюсь заснуть. Но менее всего в этом поезде думается о сне. Каждый раз, когда поезд останавливается, слышу доносящиеся из прохода вагона рыкающие голоса, и пытаюсь, напрягая слух прислушаться, чтобы понять, что же рыкают на странном диалекте люди за дверью моего купе.

Поезд теперь переполнен. Ручку двери моего купе то и дело дергают. Хорошо, что никто не пытается выбить переборку. За окном царит темная ночь. Иногда облака рассеиваются, и тогда лунный свет бросает причудливые тени на проплывающий за окном ландшафт.

Того, что моя поездка на этом поезде придется через руины и развалины, я и в дурном сне не мог представить. Рельсы легли исключительно вдоль сожженных дотла руин. Невольно задаю себе вопрос: сколь много человек осталось лежать под завалами кирпичных стен и щебня? Когда начнут все эти трупы вонять разлагаясь? Имеются ли списки всех погибших при бомбардировках? Что касается мертвых, то, что их есть и немало — это прописные истины, и это очевидно. А кто еще околеет за это время, вряд ли будет дополнительно объявлено властями….

Нахожусь в абсолютном неведении того, кто из моих школьных товарищей еще жив. Многих, скорее всего, уже нет. Несколько погибли в Польше. Об их смерти мне сообщили те, кто затем погиб во Франции. А теперь? Из моих подружек две точно мертвы: Рената Венце и Лена Шварц. Обе убиты бомбой. Рената в Магдебурге, а Шварц в Берлине. Гизела лишь чудом уцелела в бомбоубежище. Ей чертовски повезло, когда ее, заживо погребенную под руинами убежища, вернули к жизни. Ну, а, собственно говоря, когда я видел-то ее в последний раз?

Итог замечательный: едва ли большинство моих друзей живы. Мой призыв, если так и дальше пойдет, будет полностью уничтожен.

Невыразимую боль мне доставляет представление того, как моя подружка Лена превращается ни во что, в грязь и прах под развалинами и рухнувшими на нее сводами. Шварц и этот господин профессор Герисбергер — эта свинья! Едва лишь он получил звание члена муниципалитета, как стал терроризировать на этой основе всю Академию. Особо воодушевляло его то, что он специализировался на высоких чинах из СА, изображая их в полный рост в ночном освещении, волочащих перед собой свои, словно чужие, крепко сжатые кулаки.

— Здесь представлено чистое воплощение в жизнь желание Отца нашей идеи! — в такой грубоватой форме ответил он на недоуменный взгляд Лены, стоя перед выставленными в рисовальном зале рисунками, когда наивная и добрая девушка увидела на одном из них тщательно вырисованный углем и тушью половой акт. Но профессор плохо знал Лену, потому как стоило ему лишь на несколько минут оставить ее одну, она дорисовала мужской орган еще на добрых пять сантиметров. У юноши-модели, лет двадцати пяти, стоявшего там же на возвышении, он и был примерно такого же размера.