Страница 19 из 409
— Ну и ну! Если начать задумываться, что вся наша жизнь это нечто подвешенное на тонкой ниточке…
— Это кто-то подвешенный на ниточке! — бросаю в сердцах. — Если бы не кричали «Вперед друзья! Нам нужно вернуться!», то весь офицерский корпус седьмой флотилии взлетел бы на воздух…. И ты вместе с ними!
Поскольку Старик не отвечает, а лишь взволнованно моргает что-то напряженно вспоминая, я тоже окунаюсь в воспоминания. Это была дрянная шутка: В ночь перед рейдом командирам подлодок не разрешили, из-за имевшихся опасений терактов, появляться в Сен-Назере. Поэтому днем они, во всем своем блеске эполет и наград, съездили на осмотр британского эсминца, все еще стоявшего в воротах шлюза, плотно застрявшего там на века, и весь офицерский корпус флотилии находился лишь на волосок от гибели в случае взрыва этой пороховой бочки. Однако британцы не учли, в своих расчетах взорвать часовую мину, спрятанную в глубинах Кэмпбеллтауна, что пруссаки обедают строго в полдень, а именно — в 12.00. поэтому уже в 11.30 экскурсии для всех желающих прекратились, и когда часовая мина взорвалась, никто из флотских не взлетел на воздух — а вот сорока сухопутным крысам здорово не повезло!
Черт его знает, не выкинула ли судьба очередной фортель, поместив Старика с его раненной ногой в одну из коек этого лазарета. Старику, по всей видимости, нечто подобное пришло тоже на ум, поскольку он выдает:
— Радуйся тому, что отчаливаешь отсюда. Дела тут, мне так кажется, скоро завертятся еще те! Не для смеха же они совершают массовые вылеты, зная к тому же, что ничего не смогут сделать бункеру. Они готовят вторжение — это ясно как божий день!
— Как воды испить. — поправляю про себя.
— Подлые твари! — продолжает Старик и снова возвращается в воспоминаниях к Кэмпбеллтауну:
— Ночью, вверх по Луаре, прямо под перекрестным огнем береговой артиллерии, и не ведают того, что их предали… Хм. Большой успех стрелять по беспомощным! Но я никак не привыкну, что минуло уж два года с тех самых пор.
— Да. Это точно.
— А мы все еще живы. Они должно быть просто прятались в гавани. Но, скорее всего, им просто не хватило героизма в людях…. Именно это ты и должен понять.
При этих словах мне остается лишь театрально наморщить лоб. Всегда, когда Старик подбрасывает мне сообщения о боевых действиях, я реагирую неадекватно: ясно давая ему понять всем своим видом, что такие речи лишь раздражают меня.
— Совершенно очевидно, что господа сверху были не совсем здоровы затевая такую авантюру…, — только и произношу в ответ.
— Томми вовсе не были такими дураками и несмышленышами, как ты полагаешь и как передавало наше радио. — С сарказмом парирует Старик в ответ. Хотя мне вовсе не хочется говорить более о Кэмпбеллтауне, но, сгорая от нетерпения услышать больше о пережитом Стариком, делаю заинтересованную мину, когда тот начинает свои разглагольствования:
— Я тогда много чему научился, — в задумчивости чешет лоб Старик. — Когда эсминец взлетел на воздух, а был как раз самый пик прилива, то буквально через минуту давление воды на ворота шлюза достигло своего пика. Именно на этот водяной удар и рассчитывали братишки. А вот то, что мы уцелеем при взрыве часовой бомбы, Томми конечно не учли. Команда пожарных и спасателей осматривала в наше отсутствие корабль снизу до верху. Вот эти люди-то и погибли!
— Со временем узнают еще что-нибудь, а потом еще и от себя присочинят, — улыбаясь выдаю свое мнение. Но Старику совсем не до смеха.
— Хотел бы я сейчас узнать, как ты вот это пережил, — говорю и киваю на его загипсованную ногу.
— Ну, ты же уже все знаешь об этом! Я по тебе это увидел лишь только ты вошел ко мне в палату.
— Так это была твоя собственная граната?
— Что значит «собственная»? Я просто перебросил ее одному диверсанту, который стрелял из руин дома направо и налево.
— В штаны ты, наверное, наложил при такой передаче?
— Почему бы и нет? Там же не было ни одного настоящего укрытия.
— Потому ты и получил все осколки?
— Ну, так что, — взрывается Старик. — Как командир флотилии, я имел на такие действия все права. Ведь если я не ошибаюсь, от меня сегодня ждут работы головой, а не ногами.
После такой пылкой речи молча оглядываю палату и киваю ему:
— Тебе тут неплохо!
— Наши ВМС знают, что требуется его героям! — С пафосом парирует Старик.
При этих его словах в дверь протискивается матрос-санитар с огромным букетом цветов и медленно подходит к нам. Затем вытягивается по струнке и сбивчиво произносит:
— Это для Вас, для Вас, господин капитан-лейтенант!
Старику аж дыхание перехватило:
— Это что такое? От кого это?
— От одной француженки, господин капитан-лейтенант!
— Признаюсь, я здорово удивлен! — качаю удивленно головой.
Поскольку матрос все еще стоит у кровати Старика, тот обращается к нему:
— А как она выглядит?
— Брюнетка, господин капитан-лейтенант!
— Хм. Вполне прилично. Правда? — Отвечает Старик, имея в виду при этом букет цветов.
Мне почему-то не хочется смотреть ему в лицо. Смотрю на букет так, словно желая пересчитать все лепестки на цветах. Затем киваю с глупым видом и с трудом выговариваю:
— Бог ее знает! — Но говорю это с некоторой фальшью в голосе, и Старику это заметно:
— Подозреваю, что это может быть госпожа Сагот…, — произносит он медленно. Эти слова должны были прозвучать как бы вскользь, но голос изменяет Старику. Эти его слова я слышу словно из далека. В голове все перемешалось. Каким образом, откуда узнала Симона о том, что Старик лежит в лазарете, когда я лишь недавно узнал об этом. Мои нервы готовы лопнуть. Все эти волнения и переживания последних суток значительно уменьшили их прочность. Черт, мне надо собраться, чтобы не допустить нервного срыва.
Теперь никаких дурацких вопросов! Украдкой бросаю взгляд на наручные часы: время меня здорово поджимает. До Савенея ехать и ехать, а мои вещи все еще не упакованы. Как пробраться в Сен-Назер через развалины, это тоже пока нерешенный вопрос. Из-за недостатка горючего, на вокзал в Савенее пойдет колонна сборного транспорта.
— Я должен идти! — произношу, глядя Старику в глаза.
— Да, тебе уже пора! — Отвечает Старик и подтянувшись за свисающее кольцо полусадится в кровати. — Желаю счастья и держи ушки на макушке!
Писарь штаба в Пен Авеле обращается ко мне с порога:
— Нам не известно, что произошло с Хенеке и Вальдманом. Они оба были на съемках в Сен-Назере.
— Надеюсь, они успеют обернуться к обеду.
— Вполне с Вами согласен. Вам необходимо взять с собой в Берлин новые фотографии, господин лейтенант!
— Это о работенке американских или английских бомб?
— Шеф назвал это так: «Террористический налет против французского гражданского населения».
— А кто это напечатает?
Писарь пожимает плечами и смущенно смотрит на меня, но это длится лишь какой-то миг, а затем он ухмыляется мне прямо в лицо. Так, надо еще раз заскочить в кафе. И вот оно. Симоны в зале нет. Прохожу через двор в сарай, примыкающий к соседскому сараю: никого. Я не хочу более беспокоить мадам, восседающую за кассой как на троне, расспросами о Симоне. Все образуется! Говорю я себе. Поехать в Бац и поискать ее в нашем гнездышке? Это чертовски глупо. А вдруг Симона укрывает там какого-нибудь британского диверсанта? Во мне поднимается своего рода упрямство. Если Симона решила играть со мной в прятки, я не смогу ничего предпринять. Я сыт по горло всем этим спектаклем! Честно говоря, мне наше расставание представлялось несколько иначе, но никак уж не игрой в прятки, моя милая! В Кер Биби Симоны тоже нет. Остатки еды на столе, погасший огонь в камине: меня совершенно не радует весь этот вид. На втором этаже тоже тишь да гладь: в ванной на полу с грязным ковром лежат, так как я содрал с себя, совершенно грязная рубаха, смятая фуражка, морские сапоги, моя парусиновая сумка с пленками. Мне необходимо переодеться, т. к. я не могу ехать в походном обмундировании. Голубая униформа у меня в шкафу. Так, а где же утюг? Внутри каждой клеточкой прислушиваюсь: не раздастся ли звонок велосипеда Симоны? Но вокруг царит давящая тишина…. Сгребаю в кучу грязную одежду, нервно оглядываюсь по сторонам: так и не решив окончательно, что я уже упаковал и что еще надо добавить. Из всех щелей вытягиваю какие-то свои вещи. Что важно, а что нет? Что можно выбросить, а что упаковать? Наконец мешком валюсь на кровать, свесив руки едва ли не до пола. В полудреме погружаюсь в свои мысли: был ли это у Симоны перепад настроения или же это была реальная угроза нашей любви? Прежде всего, начало этому положило на редкость смешанное чувство, сплетенное из настороженности и слепой симпатии. Мы слишком сильно рисковали и чересчур перегнули палку. Но вероятно Симона была права, когда провозгласила: В урагане самое безопасное место — это глаз тайфуна. Или такой ее постулат: только тот, кто идет на все, проходит все с честью. Но затем я захотел уже сам определить, где грани этого всего и просто не позволил себе плестись в хвосте событий.