Страница 14 из 82
Они бросили его в гараже, прямо на уже бесполезных чертежах ранцевого вертолета, залитых кровью, затоптанных грязными подошвами. Может, эти наркоманы и поживились в нищем гараже, даже наверняка они что-то взяли, Геннадию Леонтьевичу это было неизвестно. Он даже не знал о том, что всё-таки, движимый инстинктом выживания, выполз из гаража на улицу. Хотя Геннадий Леонтьевич твёрдо знал, что в этот момент случился его фатум, и он должен был прямо здесь и сейчас закончить свое земное существование. И временами ему казалось, что он на самом деле и умер там, на предрассветной улице, сквозь кровь, запекшуюся на опухших веках, с трудом ловя последнее для него чудо рассвета.
Наверное, сознание всё-таки возвращалось временами к нему, потому что уже потом, много позже, он помнил, как в тумане выплывал голос: «Вот где я тебя нашел, Отшельник. Хорош, брат, хорош. Ничего не скажешь».
Хозяин Пихтовки заметил его там, на улице. Зачем Фарс проходил там — по делу или мимо, никто не знает, да никому и не интересно. На своей, кажется, машине отвез в больницу, навещать, конечно, не появлялся, но когда Геннадия Леонтьевича воскресили, подлатали и выписали, отвез к себе в посёлок.
— Так и будешь молчать? — единственное, что по пути в Пихтовку спросил. Непонятно, конечно, что к чему, но так как Геннадий Леонтьевич и тут промолчал, видимо, какой-то смысл в словах Фарса имелся.
А там, в поселке уже, просто счастье случилось: изобретателю дали домик-развалюху и токарный станок. И много ещё самых разных инструментов.
Так Геннадий Леонтьевич остался в поселке лесорубов.
Хоть и слыл он тут сумасшедшим, и старались с ним лишний раз не связываться. Но, тем не менее, весь посёлок, например, жил за счет электричества, которое исправно и бесперебойно поставлял генератор. Его Геннадий Леонтьевич соорудил из старого тракторного двигателя и чего-то ещё. Составляющие агрегата он тщательно скрывал, но, похоже, что-то в плане вечного двигателя ему соорудить удалось. Электричество в поселке не выключалось никогда. Ни во время бурь, ни во время снегопадов, ни днем, ни ночью.
***
Это была одинокая задумчивая фигура со связкой дров на крутом склоне. Живописная седая борода, валенки в солнечном октябре, интеллигентные очки — самый, что ни на есть образ деревенского самородка. Всю эту конструкцию классически завершал допотопный пилотный шлем с большими защитными очками на лбу. Две пары очков пускали солнечных зайчиков в два раза больше, от этого старичок казался практически светоносным существом, генерирующим собственное, внутреннее светило.
— О, живой ещё дедушка, — ласково сказал Савва, но ближе подходить не стал, наоборот сразу заторопился в обратном направлении. — А то всё помирать собирался. А, нет, глянь, какую огромную связку тащит! И легко так... Ну, ты сама тут теперь. У меня дела.
Савва спешно отправился в сторону сгрудившихся домишек.
— Вижу. Вижу! — закричал неожиданно громко для своего тщедушного строения старичок. Очевидно, это относилось к Лив, потому что Савве он тут же погрозил вслед и на стремительно увеличивающемся расстоянии кулаком. Затем опять закричал в сторону Лив. — Вижу вас, уже бегу.
Он и действительно побежал, неожиданно прытко, не выпуская из рук свою вязанку. Лив испугалась, что сейчас рассыплется одно из двух — Геннадий Леонтьевич либо вязанка, которую он крепко прижимал к себе. Но старичок добежал практически без потерь, только чуть задыхался и потерял по дороге пару тройку поленьев из своей связки. Лив он был явно рад и воодушевлен встречей.
— А этот... Ушел? — только спросил настороженно, чуть поведя в направление удалившегося Саввы короткой редкой бороденкой, больше напоминавшей прореженную щетину.
Лив кивнула, и Геннадий Леонтьевич ловко открыл ветхую калитку. «Словно для этикета, — подумала Лив. — На эту ограду дунь, само рассыплется».
В доме все выдавало задумчивость незаурядного ума хозяина. В единственную комнатушку Лив, подгоняемая нетерпеливым изобретателем, попала прямо из тесного коридорчика, наполовину заваленного дровами и засыпанного древесной стружкой и мелкой щепой. Другая половина прихожей была загромождена хозяйственным инвентарем. Какие-то лопаты, плохо уложенные шланги, несколько топоров целых, несколько топорищ и лезвий отдельно. Лив, морщась от боли в повреждённой ноге, сделала несколько шагов, тщательно выбирая, куда наступить в следующий момент, и тут же оказалась в небольшой, закопчённой печной копотью спальне. Потолок, вопреки всем законам физики, не доходя до линии горизонта, смыкался с полом, кажется прямо под ногами. И единственный топчан, и стол, и кособокая печурка — это всё, что помещалось в клетушке, — было завалено железками, проволокой, какими-то странными деталями. Щепки из прихожей странным и ненавязчивым образом распространялись по комнате.
Геннадий Леонтьевич так и не поинтересовался, каким образом и зачем Лив появилась у него в гостях. Казалось, он был безумно рад просто с кем-то поговорить. Собственно, он даже имени её не спросил, так что девушке пришлось представиться самой.
— Меня зовут Оливия, — отрапортовала она, почему-то смущаясь, и присела на край топчана.
— Ну, ты явно не из их компании. Не из этой бандитской колоды,— странно пробормотал старичок и суетливо поднырнул куда-то под стол. Раздался звук падающей железяки, Геннадий Леонтьевич ловко выбрался из-под стола одновременно с этим дребезжащим звуком.
— Мне нужен такой насос, которым колеса у машин накачивают, — сообщила ему Лив. — Савва сказал, что у вас может быть. Вернее, что у вас он точно есть.
— Ну, да, ну да, — задумчиво произнёс странный изобретатель. Взгляд его опять забегал по комнате, казалось, что он не может сконцентрироваться ни на секунду. Словно маленький ребёнок с диагнозом гиперактивности. Внезапно его лицо озарилось такой радостью, что Лив поймала себя на том, что тоже засветилась в ответ, хотя причину столь нежданного счастья не уловила.
— Вот, наговаривал, — дедушка нырнул в кучу хлама на столе, что-то отчаянно выискивая в нем. — Побеседовать-то не с кем. С этими-то, проекциями, как мне разговаривать? О чем? О том, как они тут перегонку затеяли, подлецы?
Он вытащил старенький, допотопный диктофон и целую кучу замызганных, на несколько раз использованных и уже намеревавшихся осыпаться кассет. Все это найденное богатство старичок протянул Лив.
— Ну, включай же, включай! — заторопил он её, требовательно заглядывая в глаза.
Лив словно под гипнозом его цепких глаз нажала какую-то кнопочку, на которую нацелился его скрюченный грязный палец. Ноготь на пальце был синий, явно чем-то отбитый или где-нибудь прищемленный совсем недавно. Комнату огласило бурчание Геннадия Леонтьевича, уже из диктофона, поэтому несколько механическое и перебиваемое странными шумами, словно он вещал из другой галактики.
— Бог дал мне дар изобретательства, — проскрипел Геннадий Леонтьевич из диктофона, — а быт отнял. Кто имеет контакт с Богом, у того жизнь будет отнята, а знания повысятся. Я верю в силу своего ума, в реальность других миров. Моя вера — познание основ природы: кто я, кто Бог и что такое природа. Считаю, что обладаю ответом на эти вопросы. Я — нищий. Моя частная собственность — это моя философия ума. Я всем стараюсь объяснять, как правильно выживать по основам природы, а они мои слова превращают в политику. Это мне обидно, так как я «брезгаю» быть политиком. Иногда я говорю, говорю, а потом, когда замолчу, отдыхая, он, мой собеседник, начинает такое нести, что кажется, я сам дураком стал. Потому что, если дурака не понимаю, значит, сам дурак. Я-то говорю практику, а потом меня обвиняют — у тебя ни одного класса образования, а ставишь себя умнее всех. Вот такая у меня катастрофа ума.
Лив с удивлением уставилась на первоисточник. Старичок стоял, торжественно облокотившись на заваленный стол, прикрыв глаза, подергивая щетинистой бороденкой в такт, словно снова и снова одобряя каждое высказанное им и оставленное для вечности слово.