Страница 13 из 82
Видения наяву приходили всегда с одной и той же точки отчёта. Только что Геннадий Леонтьевич пребывает в настоящем и конкретном и вот уже летит непонятно как и куда. Внизу, под его бреющим полетом, жидкая, раскалённая магма. По ней ходят тяжёлые волны, летят искрящимися кристаллами брызги, поверхность выходит сама из себя, распространяя колебания, как на страшном, невозможном для человеческой жизни море. Больше всего на свете он боится упасть. На этой расплавленной жидкости — тёмные пятна, как острова. Поднимается шторм, огненное море волнуется неравномерно. Где-то спокойнее, где-то яростнее. А этих солнечных пятен! Не получится сосчитать — концов не видно, да и где ему успеть! Он летит и летит на невозможных, релятивистских уже скоростях...
Внезапно для него полёт обрывается, кажется, это посадка. Кто-то начинает общаться с ним, сразу, без вступительных приветствий и экивоков. Это сам Бог Солнца, Геннадий Леонтьевич без объяснений и представлений просекает, что здесь нужно просто внимать, не задавая лишних вопросов. В процессе общения он познает основы природы — кем создана наша планета, кто ей руководит, по какой причине жизнь на Земле закончится. И как после всего, что случилось и ещё случится, погибнет и само солнце — родина наших предков и творцов. Страшно? Жалко? Геннадий Леонтьевич постигает тогда же: у природы жалости не бывает, там другой закон. И жалость — последнее, что предписано. Дают ему знания не просто так, а потому что есть у него миссия. Найти то, что потеряно. Починить то, что сломалось.
— А как же я.., — единственный раз пробует он открыть рот, чтобы спросить, но его прерывают.
— Они тебя найдут сами, а уж остальное — за тобой.
Ещё его предупреждают: «Здесь можешь знать всё, но когда прибудешь обратно, у тебя будет другая память. Хотя, конечно, учитывая программу жизни, немного памяти оставим. Только не рассказывай много — можешь погибнуть».
То ли сон когда-то такой приснился Геннадию Леонтьевичу, то ли помутнение какое рассудка с ним случилось, всё-таки били его в жизни часто, и нередко — по голове. Но только жизнь его переменилась с тех далёких пор, может, даже и совсем младенческих, окончательно и бесповоротно. Не часто его выдергивали из реальности, но помнил он фрагменты этих встреч, которые случались с ним почему-то, ярко и целенаправленно. Зачем это случалось с ним и почему именно с ним, изобретатель, конечно же, не мог сказать. Только, познавая сущее через фантастику, укрепляя философию своего ума, дни и ночи проводил Геннадий Леонтьевич всю жизнь в изобретательстве. Ещё он разгадывал в перерывах между познанием нового тайну солнечных пятен, загадку Бермудского треугольник и прочие казусы природы.
Приходилось часто менять место работы и жительства, так как постоянно подвергался гонениям за эту свою данную свыше особенность. Часто спасался бегством под угрозой попасть в психушку за инакомыслие. Отдавая дань человеческому в себе, однажды целых два года был семейным человеком. Но, в конце концов, понял, что его доля — оставаться в одиночестве. И изобретать, изобретать, надеясь когда-нибудь получить заслуженную награду. Всё-таки, в глубине души, как бы ни был равнодушен изобретатель к признанию, к старости захотелось уюта. В общем, душа была у него все так же независима, а тело, чем дальше, тем неумолимее нуждалось в заслуженном покое. Изобретателю надоели чужие холодные гаражи, неудобные жёсткие и грязные топчаны, на которых приходилось ночевать, пристройки к сараюшкам, куда пускали пожить незнакомые, но жалостливые люди.
Пора было получать от жизни заслуженные дивиденды. Геннадий Леонтьевич собрал чертежи с разработкой вечного двигателя и на перекладных подался в столицу. Об этом своем отважном путешествии он потом рассказывал кому-то из соседей: «Председатель банка научных идей в Москве сказал мне: «Если тебе такой двигатель сделать, тебя в порошок сотрут. Только за то, что Нобелевскому комитету тебе нечем будет выплачивать».
На что изобретатель ответил, что он уже истёрт в порошок, и попросил токарный станок. Станок ему не дали, и вечный двигатель до поры до времени невоплощённой идеей лёг на дальнюю полку.
Но надежду устроить свою старость Геннадий Леонтьевич не оставил. Он судорожно продолжал искать то, что позволит ему не думать о низменном, материальном, предлагал везде, где только можно, свои чертежи и схемы. Так он попал в одно управление логистики, куда принесена им была разработка принципа шагающего транспорта. В здание он проник, и к Главному в кабинет просочился, и даже успел разложить на столе свои чертежи, из которых было понятно, что принцип можно применить, где угодно — от велосипеда до вездехода.
Главный тяжело вздыхал, посматривал то на дверь, то на часы, затем тоскливо произнёс:
— А готовое что-нибудь есть? Саму машину продемонстрировать можете?
Сам транспорт Геннадий Леонтьевич продемонстрировать, конечно, не мог, но заверил Главного, что коэффициент полезного действия при использовании этого принципа увеличивается на семьдесят пять процентов. Но только разговор стал приобретать интересное направление, как на пороге кабинета показались охранники. За их спинами маячило смертельно перепуганное лицо секретарши, мимо которой, занятой телефонным разговором, удалось проскользнуть Геннадию Леонтьевичу. Вывели его вежливо, он и опомниться не успел, как оказался на улице, всё с теми же чертежами в руках, а один из охранников шепнул, уходя: «Ты, батя, не к тому зашел. А теперь тебя уже вообще не пустят».
Очередной крен судьба дала, когда он в очередном гараже, куда его пустил сердобольный сторож-алкоголик, работал над моделью ранцевого вертолета. Геннадий Леонтьевич, разложив замусоленные листы ватмана прямо на грязном полу, вычерчивал линии, которые должны были соединиться в бесконечности идеальным принципом красоты, гармонии и движения, когда в гараж вошли трое. Это были наркоманы, он сразу понял, так как повидал за свою длинную жизнь все пороки людские в полном их тоскливом разнообразии. Глаза у них бегали, а движения были полны уже не сдерживаемой ярости.
— Где деньги, старпёр? — глухо спросил один из них, самый рослый, лохматый, неприлично красивый и молодой.
— Какие у меня деньги? — привычно ответил изобретатель. — Я даже папиросы себе уже не покупаю от бедности.
Эти трое его, казалось, не слышали. Клокотала в них подчинённость не правилам, установленными другими людьми, а внутренней страсти, и страсть эта была знакома изобретателю Геннадию Леонтьевичу, который их всех — алкоголиков и наркоманов — очень даже жалел.
— Деньги! — Повторил лохматый с сальными волосами до плеч и схватил большой молоток, лежавший на одной из гаражных полок.
Изобретатель пожал плечами, понимая, что отвечать что-либо совершенно бессмысленно. Тогда они накинулись на него. Разом, все вместе, как слаженная стая хищников. Только в отличие от строгой логики стаи, выпестованной инстинктом и временем, движения этих были объединены какой-то страшной случайной необходимостью, в корне отличающейся от допустимо понятной жажды выжить.
Самый приземистый и уродливый с искаженным от ярости лицом с разбега, прыжком, с ноги ударил Геннадия Леонтьевича под старческие, уже и так не очень державшие изобретателя колени. Он упал прямо на разложенные листы ватмана, в глубине разума четко понимая, что должен закрыть чертежи собой. Это происходило с ним не в первый раз, и Геннадий Леонтьевич боли, конечно, боялся, но уже тупо, сонно, подчиняясь главному инстинкту — выжить. Просто остаться живым. В этом порыве он, сгруппировавшись, пытался закрыть те части тела, которые отвечали за его земное существование. Наркоши пинали его несколько секунд, стервенея от процесса, входили в опьяняющий раж, повторяя, с упорством заезженных пластинок: «Где деньги?», затем сквозь разливающуюся по телу боль, Геннадий Леонтьевич уловил иное, смертельно пугающее движение. Красивый лохматый поднял молоток, и с искаженным внутренним приказом лицом опустил его с силой на многострадальную голову изобретателя. «Шишкой больше, шишкой меньше», — пыталось спастись сознание от ужаса непоправимого, и изобретатель ушел в пустую темноту одновременно с диким скрежетом пронизывающей невыносимой боли.