Никто

Платон. -- Я...меня... меня попросила справиться Дина Валентиновна.

Маковский. -- Ах вот в чём дело! Признаться, я в большом затруднении. Я не знаю, как к этому отнесется ваш батюшка.

Открывается дверь, входит Анненский вместе с Ниной Петровной.

Сцена IV .

В кабинете Маковского.

Анненский (удивленно). -- Платон? Вот не ожидал тебя здесь увидеть!

Платон. -- Я воспользовался приглашением Сергея Константиновича, когда он был у вас в Царском, и ты читал стихи.

Маковский. -- Иннокентий Федорович, Нина Петровна, рад вас видеть в редакции!

Анненский. -- Здравствуйте, Сергей Константинович! Надеюсь, не отвлек от беседы? Вы так оживленно разговаривали.

Маковский. -- Нет, что вы, не изволите беспокоиться. Мы с Платоном Петровичем вели речь о талантах на Руси. Вот сейчас, незадолго до вас, я встречался с мамашей одного такого юноши, кстати, вашего выученика. Осип Мандельштам -- не помните такого?

Анненский. -- Как же, как же! Он присылал мне поздравительную открытку, но не помню по какому случаю.

Маковский. -- Талантливый юноша!

Нина. -- Вы не представляете, какие удивительные, превосходные голоса встречаются. Я сейчас преподаю девочкам, даю частные уроки...

Платон. -- Нина, не ожидал тебя увидеть, я полагал, ты в имении, под Смоленском.

Нина. -- Ах, Платон, проводить все время в имении ужасно скучно, я бываю в Петербурге наездами.

Платон. -- Ты где-то была вместе с Иннокентием Федоровичем?

Нина. -- Иннокентий Федорович пил у меня чай и читал стихи для нас -- у меня были Мухина и Васильева. Ты обеих, кажется, знаешь?

Платон. -- Имел честь быть представленным.

Нина. -- Так вот, Васильева пригласила Иннокентия Федоровича к себе на обед в понедельник, 30 ноября, если ты так интересуешься.

Платон. -- Я не шпионю за отцом, что за глупые намеки!

Анненский. -- Платон, Нина, оставьте этот вздор! (Маковскому). Я, собственно, зашел ненадолго и вот по какому делу. Теперь, когда недоразумение с Черубиной де Габриак разрешилось, полагаю, что можно вернуться к вопросу меня волнующему, я говорю об издании во втором номере моих пьес.

Маковский. -- Помилуйте, Иннокентий Федорович, вы всё знаете о Черубине?

Анненский. -- Да, мне Валентин рассказал.

Нина. -- Так вы знаете тайну Черубины? Боже, как интересно! Катя Мухина о ней все уши прожужжала. Ну, скажите, я вся сгораю от нетерпения, кто же это?

Маковский (не отвечая Нине). -- Увы! Страшно стыдно перед вами, глубокоуважаемый Иннокентий Федорович, ужасно стыдно! Как я мог впасть в такое заблуждение? Где было моё чутьё, мой вкус? Помнится, вы были одним из немногих, кто сомневался в таланте этой, с позволения сказать, поэтессы.

Анненский. -- Значит, Сергей Константинович, вопрос решен в мою пользу и в журнале будут мои стихи. Я могу успокоиться?

Платон. -- А сколько у вас платят за строчку?

Маковский (смущенно). -- Понимаете Иннокентий Федорович, номер уже в наборе. Изменить решительно ничего нельзя. И потом... широкая публика еще не знает о мистификации, они жаждут прочитать стихи Черубины.

Анненский (рассеянно). -- Да, пожалуй, вы правы. Даже мои близкие знакомые, почитатели моей музы, в восторге от её пьесок.

Нина. -- Если вы обо мне, то, конечно, мне любопытно, но ваши стихи для меня не состоят ни в каком сравнении с её стихами.

Анненский. -- Боюсь, милая Нина, что среди всех, кто интересуется Черубиной, вы составляете единственное исключение. Наверное, и Ольга Петровна ею пленилась?

Нина. -- А вы её разве не видели?

Анненский. -- Нет. Она бывает у нас теперь редко, приезжает с детьми, не остается в доме.

Нина. -- Зато вам спокойно! От них ведь столько беспокойства, я говорю о детях.

Анненский. -- Конечно, вы правы!

Маковский. -- Я вижу, что вы удручены. Милейший Иннокентий Федорович, не расстраивайтесь так, ваши стихи мы обязательно напечатаем, в самом ближайшем номере. Даю слово! Ну вот, видите, я перед вами повинился! Вы не можете представить, какие шишки на меня валятся из-за редакторства. Одни тем недовольны, другие этим. После вашей статьи о лиризме дико оскорбился Соллогуб, да и Блок недоволен.

Анненский. -- Сергей Константинович, вы же знаете, что я никого не желал обидеть, это моё субъективное мнение, а не редакции. Я хотел бы поместить в номере свои пояснения, чтобы выйти из этой неловкой ситуации.

Платон. -- Извините, господа, мне пора! Сергей Константинович, вы меня не проводите?

Маковский. -- Конечно, Платон Петрович.

Выходят.

Анненский. -- Нам тоже пора ехать, милая Ниночка! Я поеду к себе в Царское Село, а вы назад, в Смоленскую губернию, в свой медвежий угол. Ах, Царское -- им, положительно, отравляешься. Когда-то давно мне улыбнулась мысль поселиться там и с тех пор я ни разу не пожалел.

Нина. -- Вы правы, дорогой Кенечка, пора ехать!

Анненский. -- Скажи Нина, вы видитесь с Ольгой, как она... что у неё на душе?

Нина (с деланно равнодушным видом). -- Видимся редко. Мы не очень с ней близки с недавних пор.

Анненский. -- А мы с ней давно откровенно не беседовали. Я сделал её душеприказчиком на случай моей смерти, намеревался сказать ей...

Нина (берёт его за руку, покачивает, говорит тихо, с придыханием). -- Смерти? Боже мой, о каких грустных вещах вы говорите! Если это шутка, то я не расположена так шутить! Знаете что, назначьте меня душеприказчиком! Я пока здесь и хотя бы буду знать.

Анненский. -- Увы, Ниночка, вы далеко! Слишком далеко!

Нина. -- Иннокентий Федорович, Кеня, вы только скажите и мы сейчас же вернемся из имения. Скажите, я вам нужна?

Анненский. -- Нина...я, право, не знаю, что сказать...(Освобождает свою руку).

Пауза. К облегчению Анненского возвращается Маковский.

Маковский. -- Господа, извините, задержался! Так я полагаю. Иннокентий Федорович, вопрос с публикацией ваших стихов мы уладили?

Анненский (не отвечает). -- Нам пора, дорогой Сергей Константинович. В понедельник, после ученого совета, возможно, заеду к вам... (Достает часы, смотрит время) Кстати, который час? Мои часы в последнее время никуда не годны, совершенно не годны, надо сдать в починку.

Маковский (достает и смотрит на свои часы). -- Без четверти два, дорогой, Иннокентий Федорович! Всегда рад вас видеть! Буду ждать в понедельник.

Занавес.

ЭПИЛОГ. Понедельник, 30 ноября 1909 года.

Авансцена . Анненский один , в шубе, с красным кожаным портфелем, ждет извозч и ка. Сцена закрыта. Шум улицы.

Анненский. -- Сердце, опять сердце! Как я сейчас напугал бедную Васильеву своим приступом! И пилюли оставил дома, как назло, а ведь Арефа уговаривал взять. Неудачно всё сложилось! Ужасно! Ещё моё прошение. Оказывается оно подписано десять дней назад, а сегодня его только отдали в канцелярии. Министр Шварц удовлетворил мою просьбу, но как... С полной отставкой!

Пауза.

Что теперь сказать Дине? -- на ученый совет меня не допустят, и денег оттуда не будет. Опять сердце заныло и виски ломит! Где же извозчик? У меня сегодня выступление на женских курсах, но нет, не смогу... домой надо ехать. Куда бы сесть? (оглядывается по сторонам, но ничего не находит). Ноги совсем ватные, не держат. (На авансцене появляется швейцар в форме).