Светлое будущее

— И все-таки я не могу поверить в то, что величайшее явление в духовной жизни человечества есть просто чепуха, а грандиозное движение самой жизни к коммунизму — деградация, — говорю я. — Надо же все-таки знать меру. Надо же иметь какую-то ответственность перед людьми!

— Вот именно, — говорит Антон, — надо иметь ответственность. А разве я говорю, что марксизм есть чепуха? Марксизм действительно великое явление в жизни общества. Я лишь утверждаю, что это — не наука, а идеология. Не вижу в этом ничего ругательного. Идеология не хуже и не лучше науки. Это просто разные вещи. С разными целями, с разными законами функционирования и построения, с разными механизмами самосохранения. Идеология может возникнуть с претензией быть наукой, на основе науки, в связи с наукой, в тесном переплетении с наукой. Она может содержать в своей фразеологии много положений науки. И все-таки, раз она сложилась, она не наука. И реальное развитие мира в сторону коммунизма я не считаю деградацией. Я вообще не употребляю (по крайней мере, стремлюсь к этому) оценочные понятия. Это — грандиозный процесс, слов нет. Меня лишь интересует, что он с собой несет фактически, а не на лозунгах и в демагогии, а не в самообольщении и циничном вранье.

— Ладно, — говорю я, — пусть так. Но скажи, разве утверждения о том, что материя первична, сознание вторично, мир познаваем, пространство и время объективны, мир изменяется постоянно, количественные изменения ведут к качественным и т. п., неверны? Разве нет в обществе базиса и надстройки, производительных сил, производственных отношений, классов, партий?

— На первый взгляд, который достаточен для идеологии, но не достаточен для науки, тут все верно, — говорит Антон. — Но, во-первых, чтобы считать утверждение научным, еще мало того, что оно истинно. Чтобы считать термин научным, еще мало того, что он обозначает реальный факт. И во-вторых, если присмотреться внимательнее, то истинность утверждений марксизма и содержательность его терминологии окажутся иллюзорными. Я мог бы провести тебя через весь марксизм и показать это в деталях. Но сейчас я тебе приведу несколько курьезных примеров, которые полезны, чтобы расшевелить мозги. Мир познаваем, ты говоришь. А познаваемо ли непознаваемое? Где выход? Либо тавтология «Познаваемое познаваемо», либо допущение «Всё познаваемо». А последнее весьма рискованно. Доказано существование неразрешимых проблем. Можно доказать, что нельзя познать последствий события, которое было возможно, но не произошло. Да я тебе десятки таких примеров могу привести. Можно, конечно, сказать, что тут имеется в виду нечто иное. Что же именно? Объективное содержание в наших знаниях, не зависящее от человека и человечества вообще? Ладно. Я и тут тебе приведу сколько угодно примеров против. Как быть, например, с такими признаками вещей, которых в самих вещах нет, но которые представляют собою акт воздействия их на человека? Конечно, в вещах есть нечто такое, что... Но это уже другие признаки! А как быть с первыми? А покопайся в природе человеческого познания, и увидишь, что в основе всех продуктов познания лежит именно первое, «субъективное», а не «объективное». Чтобы научиться выделять «объективное», нужно именно «субъективное» как начало всего. Кант, милый мой, не кретин, как его изображаете вы. Он гений. Вот и начинаете вы жульническую свистопляску с обвинениями всех умных людей в ошибках, злых кознях, недомыслии. Или другой такой же курьезный пример. Все течет, все изменяется, утверждаете вы, украв эту банальность у греков. А все ли?

Например, как изменяется квадрат, корень из минус единицы, круглый квадрат и т. п.? А изменяется ли то, что неизменно? Ясно, надо выкручиваться. Мы, мол, имеем в виду эмпирические, материальные вещи. Хорошо. А идеальные не изменяются? А эмпирические неизменные предметы изменяются? Разве замена одних идей другими есть изменение этих идей? Один из законов существования идеологии: нельзя копаться в ее фразеологии дальше предела, угрожающего ее цельности и величию. Все вопросы, которые здравый человек может задать нашим философам, либо «решаются» софистически, либо отвергаются как недопустимые. Их, между прочим, стараются и не задавать: боятся отчасти, отчасти чуют, что не получат ответа, отчасти из безразличия. Помяни мое слово, и тебя со временем сожрут за то, что ты нарушил этот закон. Чуточку, но нарушил. В твоих работах об общественно-экономической формации такое копание ощущается. Знаешь, что о тебе говорили в этой связи на кафедре философии в Военной академии (там у меня знакомый)? Что ты занимаешься схоластическим логизированием категорий исторического материализма.

Сообщение Антона меня встревожило. Надо будет выяснить подробнее, что там говорилось на самом деле. И дернула же меня нелегкая связаться с этим анализом понятий! На кой это мне было нужно?! Мода! Кибернетика! Успехи логики! Системный подход! Структурный подход! Метанаука! Семантика!., твою мать!

— Я, конечно, кретин и невежда перед тобой, — говорю я. — Но людям нужно давать мировоззрение.

— Для чего, — говорит Антон, — для души или для ума? Для ума популяризация науки и обработка ее наиболее любопытных идей и результатов дает больше, чем марксизм. А это — тоже идеология. Марксизм примазывается к этой идеологии, лишь по видимости подчиняя ее себе. Для души марксизм кое-что дает лишь определенной части населения, и то лишь постольку, поскольку ей выгодно в него верить. Вряд ли кто из советских граждан (нормальных, а не сумасшедших) пойдет на муки ради веры в марксизм. Ты веруешь в него не как потребитель идеологии, а как колесико в формальном аппарате идеологии. Посмотрим, что ты будешь петь, когда тебя выкинут за ненадобностью или даже за вредностью.

— Ты меня не пугай, — говорю я. — Такого, надеюсь, не случится. А вот тебе следовало бы задуматься о своем будущем. В институте затребовали подробную справку. Куда? Не знаю. Мне надо характеристику на тебя писать. Что писать?! Кстати, ты звонил?

— И звонил. И ходил. У меня такое впечатление, что теперь твои рекомендации вызывают подозрение и настороженность. Да ты не волнуйся. Как только запахнет книгой, я сразу уйду.

Но я разволновался. Не из-за книги (мне наплевать на это дело!), а из-за сообщения Антона о реакции на мои рекомендации. Пустили, сволочи, наверно, какой- нибудь слушок. И теперь общими усилиями упрочивают его, принимая маленькие зависящие от них меры.

О СОЦИАЛЬНОЙ ПСИХОЛОГИИ

— Социальная психология советского человека (сочека, будем говорить для краткости) еще совершенно не изучена, — говорит Эдик. — Да и вряд ли её будет кто- либо изучать всерьез: очень уж скучное это занятие. Переживания сочека, часами стоящего в очереди? Никаких. Тупое ожидание, и больше ничего. Переживания сочека, собирающегося сделать подлость по отношению к ближнему? Тупое ощущение исполняемого долга, и все. Переживания сочека, получившего повышение? Недовольство, что не повысили еще выше, и тупое ожидание следующего повышения. И так далее в таком же духе. Однако некоторые явления социальной психологии сочека заслуживают внимания, хотя бы потому, что люди должны знать, что ожидает их потомков в ближайшем и неотвратимом светлом будущем здании частичного или полного (это — одно и то же) коммунизма. Вот одно из них. Если сочек сложился в значительную личность, противопоставившую себя прелестям нашей действительности, это не значит, что он прожил добродетельную жизнь, позволяющую приписать его к лику святых. Если сочек на деле пытается вести такую жизнь, его либо быстро ликвидируют всеми доступными средствами, либо он вырастает в борца против мелких несправедливостей в своем ближайшем окружении, всемерно поощряемого советскими властями и пропагандой. Такой правдоборец воюет с домоуправлением за починку водопроводных кранов, против курения в помещениях, против шума от транзисторов. Такой правдоборец — опора коммунизма. И никогда он не дорастет до противопоставления себя всему строю нашей жизни. А чтобы противопоставить себя таким образом, надо что-то сделать, достаточно долго пожить и многое обдумать, — надо, чтобы по тем или иным причинам общество само тебя вытолкнуло на такую роль. Конечно, черты характера, условия воспитания и события прошлой жизни играют при этом роль, и порой — решающую. Но не всегда. И не всегда заметно. А главное — такой сочек живет обычной нормальной советской жизнью, лишь постепенно накапливая свою исключительность. Видов, например, вырос в состоятельной, вполне советской семье, был поклонником Сталина до самой смерти последнего и был вытолкнут в антисоветские личности своими коллегами-художниками за его творчество. При этом он дружил с сотрудниками КГБ, встречался с крупными чинами советской власти и стремился быть лояльным с нею. Даже Рогозин вступил в члены партии после смерти Сталина, намереваясь активно бороться с его режимом внутри партии, и это был единственный путь, если человек хотел принять участие в этом деле. Правда, как оказалось потом, и этот путь был иллюзорным. Но это уже другой вопрос. Даже Солженицын, по слухам, был одно время стукачом. Причем, если бы он не дал согласия на это, его вскоре ликвидировали бы, и он не стал бы тем, чем он стал теперь. Так тем более нет ничего удивительного в том, что Петренко (я его хорошо знал) вступил, как положено, в комсомол, участвовал добровольцем в Малых войнах, рано вступил в партию, во время Великой Отечественной войны дослужился до больших чинов (кончил войну полковником с кучей орденов и попал затем в Академию Генерального штаба), был назначен на крупный пост как раз в тот момент, когда сработали скрытые в далекой юности обстоятельства и наступило озарение, — когда он и себе и людям сказал: нет, больше я так не могу!