Светлое будущее

— А к чему вы это говорите? — спросил я.

— А к тому, — сказал Эдик, — что мы вот сидим тут с вами, едим какую-то дрянь, именуемую бифштексом, и знать того не знаем, какую хохму с нами выкинет судьба сию минуту. Вдруг я ни с того ни с сего заявлю протест. Или вдруг вы выйдете в выдающиеся... ну, что бы такое вам подсунуть... допустим, в выдающиеся ревизионисты.

Мне стало немного не по себе. Хотя этот Эдик вполне мог пронюхать, кто я, и разыграть меня. Хотя вряд ли.

— Я прожил жизнь, — сказал Эдик, отодвинув брезгливо тарелку с абсолютно непережевываемым мясом и пюре из гнилой картошки, политым соусом из какой-то омерзительной дряни. — Смотрите, что мы едим! А ведь это — одно из лучших кафе в Москве. Не всякому по карману такое! Так о чем мы? Да. Я прожил жизнь. И всю ее угробил на изучение подноготной советского образа жизни и его законов. Подноготную я постиг досконально, а вот в законах, признаюсь, я так и не смог разобраться. Кое-какие соображения у меня есть. Но — так, пустяки всякие. Стыдно говорить о них. Тридцать с лишним лет размышлений, а результат... Был я тут недавно в гостях у... Разговорился с его сыном. Любопытный парень. Мерзавец, конечно, отпетый. Но отнюдь не дурак. Так он мне такое выдал о нашем обществе! Мне буквально стало страшно. Правда, все его речи были загажены самым грязным цинизмом. А цинизм убивает ум. Но факт остается фактом, то, что я вынашивал годами, он знает уже по праву рождения. Даже в вопросе о женщинах я чувствовал себя неучем перед ним. Мне под шестьдесят. А много ли у меня было женщин? Раз-два и обчелся. А ему всего двадцать. И он уже перевалил за третий десяток. Нет, не врет, стервец. Сильный, красивый, остроумный, начитанный парень. Уверенный в себе. Опыт большой чувствуется. Нет, не врет. Впрочем, черте ним. Я не завидую. И не порицаю. Время! Ничего не попишешь. Я не об этом хочу сказать. И все же в одном я убедился окончательно и бесповоротно. Я вам еще не надоел? Хотите послушать?

Эдик разлил остатки водки, поднял свою рюмку и предложил тост: за молодежь, пусть она будет умнее и опытнее нас! Он проглотил водку и нехорошо выругался.

— Ну и дрянь, — сказал он. — Во-первых, химия сплошная. Во-вторых, разбавляют, сволочи. В этом суть нашей жизни. Все дело в человеческом материале, который образует наше общество, производится им и сам производит его. Те качества людей и те их взаимоотношения, которые полностью замалчиваются в нашем искусстве и которые считаются второстепенными в западном искусстве, здесь у нас являются самыми главными. У нас нормой являются самые отвратительные качества человеческой натуры, только обладание которыми обеспечивает выживаемость в советских социальных условиях. И прикрыта вся эта мерзость самой грандиозной и самой лживой идеологией. Рядовой советский человек на голову выше любого западного чинуши, интеллигентика! Ни больше ни меньше! Подобно тому, как на жизнь на пределе биологических возможностей (в пустыне, на севере) порождает определенные формы живого, так жизнь на пределе социальных возможностей — а именно таковы наши социальные условия — порождает определенный тип социальных индивидов: социальных клопов, социальных червяков, социальных крыс, социальных змей, ящериц, скорпионов... Именно эти социальные типы имеют больше шансов здесь выжить, чем те виды, которые появляются в благоприятных социальных условиях западной цивилизации. Социальные условия Советского Союза отличаются от таковых Запада подобно тому, как биологические условия в пустыне или за Полярным кругом отличаются от условий Западной Европы и Америки. Вот первая истина, которая для меня бесспорна и которую я уже никогда не буду передумывать. А вот вам вторая. Вы скажете, что сейчас люди живут и за Полярным кругом, и в пустыне. И неплохо живут. Да. Но это люди живут, т. е. существа, которые развились в благоприятных условиях и имеют поддержку из мира, существующего в этих условиях. Что я хочу сказать? Если бы нас предоставили самим себе, мы быстро деградировали бы во всех отношениях даже сравнительно с теперешней нашей полунищенской (сравнительно с Западом) жизнью. Мы мало-мальски держим некоторый жизненный уровень лишь постольку, поскольку мы существуем за счет идей и результатов прошлой истории и западной культуры. В самом по себе в Советском Союзе социальный прогресс невозможен. Это — социальный паразит. Вы поняли меня?

Безымянный (он присоединился к нам) пожал плечами.

— Не знаю, — сказал он, — насколько точно. Вы употребили слова «прогресс» и «деградация». А они весьма многомысленны. Я бы предпочел пока обходиться без оценочных понятий. Хотя бы пока. Просто констатирующими выражениями. Деградация в одном отношении вполне уживается с прогрессом в другом. Например, мы с каждым годом выпускаем все более пошлые романы и фильмы, зато с каждым годом лучше пляшем, катаемся на коньках, забиваем голы и выжимаем штанги.

— Это верно, — говорит Эдик. — Но ведь литература и пляски не равноценны с точки зрения судеб цивилизации.

— Не знаю, — сказал Безымянный. — Все зависит от числа и комбинаций таких явлений. Тут нет абстрактных априорных законов. Тут действуют законы эмпирические. Открыть их — нужны наблюдения и измерения. И учтите, история — индивидуальный процесс. Мир вообще еще индивидуальное явление. Живое сложилось однажды. Социальное сложилось однажды. Советский Союз сложился однажды. Повторяемость в отдельных местах и временах? Знаю. Но это совсем другое дело. Тут надо брать весь процесс в целом. Так что повторения в деталях суть лишь детали целого. Я не утверждаю непознаваемость нашего процесса жизни. Я тоже ломал голову над этим дерьмом. И тоже получил кое- какие выводы. Например, дело обстоит гораздо серьезнее, чем думаем мы с вами, чем думают советская власть и ее идеологи, чем думают враги и критики советского

образа жизни. Я не берусь сейчас категорически утверждать, является Советский Союз раковой опухолью на теле западной цивилизации или здоровой жизнеспособной тканью. Я признаю: Советский Союз означает перерождение всех основ культуры. Но является ли это вырождением? Для меня лично эти вопросы пока не ясны. На эту тему наговорено и написано необычайно много. Но все это — пустяки. Сейчас никто — ни апологеты марксизма, ни критики его — не понимает происходящего. Мир в растерянности. Нет ясности в главном. Отсюда — удручающая суетня всех и во всем. Мелкость какая-то.

— А Солженицын? — сказал Эдик.

— Солженицын обличает, констатирует, будоражит, — сказал Безымянный. — Но понимания нет и у него. То, что он предлагает, иррационально. А в наш век даже иррационализм должен быть продуктом научного исследования. Мистика нужна. Но мистика, рожденная пониманием, а не отсутствием такового.

Я слушал с большим интересом. Странно, почему наши профессиональные работы вызывают у всех скуку, а вот такой дилетантский разговор можно слушать часами.

— По-моему, — сказал Эдик, — вы преувеличиваете важность науки. Нам чего-то другого не хватает, а не науки. Науки слишком много. Вон и марксизм претендует на научность. Да еще на самую высшую. Лучше бы немножко добра. Немножко наивности. Детского, что ли. Хорошей сказки.

КНИГА

Написать книгу одному куда легче, чем авторским коллективом в несколько человек. А если авторский коллектив перевалил за сорок человек, то написание книги превращается в кошмар. Только полгода ушло на то, чтобы составить примерный план и проспект. А нас еще похвалили за то, что мы быстро сделали это. Причем в Отделении намекнули на то, что спешка нужна только при ловле блох, что надо бы обдумать план более обстоятельно. В ЦК тоже поинтересовались, не очень ли легкомысленно выглядит такая поспешность. В АОН прямо обвинили нас в авантюризме. И мы, естественно, попросили у дирекции еще пару месяцев на доработку. За это время мы доведем свой план до такого идиотизма, что даже кафедра научного коммунизма философского факультета нас похвалит. План будет утвержден и обретет силу закона. И потом за рамки его не вылезешь ни при каких обстоятельствах — не позволят. Кто? Да мы сами: авторы, участники обсуждений, члены дирекции, рецензенты и т. п. — огромная армия лиц, кровно заинтересованных в том, чтобы ты не сказал что-нибудь умное, талантливое, оригинальное, правдивое.