Страница 125 из 138
Последние семнадцать лет Гумбольдт жил в доме № 67 по Ораипенбургской улице, принадлежавшем банкиру Мендельсону. Он не расставался с камердинером Зейфертом. Король, по просьбе Гумбольдта, пожаловал Зейферту зваппе кастеллана. Через комнату, где стояли чучела птиц, рыб, банки с заспиртованными морскими животными, физические инструменты и висели картины — тропические ландшафты, Зейферт вводил допущенных им посетителей в библиотеку, а оттуда в приемную.
Американский журналист–путешественник Байард Тейлор, посетивший Гумбольдта, подробно описал 25 ноября 1856 года в «Ныо–Йорк трпбюп» свой визит: «Я приехал в Берлин не ради музеев и галерей, улицы Под–дипамп, театров и пестрой суеты салонов, но чтобы увидеть величайшего ныпе живущего человека».
По городской почте Гумбольдт назначил ему прийти в час дня. Дом на Орапненбургштрассе был выкрашен в мясной цвет. На наружной двери висела дощечка с именем только Зейферта. И, лишь позвонив и поднявшись по лестнице, он прочел: «Александр Гумбольдт». Зейферт провел его в приемную. Гумбольдт вошел. Он спросил, должны ли они говорить по–английски или по–немецки.
— Ваше письмо — письмо совершенного немца, по я достаточно привык и к английскому.
Оп казался много моложе своих восьмидесяти семи лет. Волосы его были серебристо–белые, но очень густые. Он усадил гостя на софу, а сам сел на стул.
Но оп не мог усидеть больше десяти минут. Он вскакивал, ходил по комнате, открывал книги, показывал картины.
Заговорили о последних работах Гумбольдта. «Я сплю четыре часа из двадцати четырех», — улыбаясь, сказал оп. И добавил: «Лучший рецепт долголетия — это путешествия. Ничто так не укрепляет здоровья, как лишения долгого и трудного пути».
Потом он сказал:
— А все–таки я думаю, что Чимборасо — самая прекрасная и наиболее замечательная гора на свете.
Хамелеон, живший в клетке, открыл круглый глаз и посмотрел на собеседников.
— У этого зверя, — заметил Гумбольдт, — изумительное свойство. Он может в одно и то же время смотреть в разные стороны: одним глазом на небо, другим на землю. Впрочем, есть многие служители церкви, которые могут то же.
«Он думает, как и говорит, — записывает Тейлор, — без труда и утомления».
Но вошел Зейферт и провозгласил:
— Уже время!
Гумбольдт встал.
— Вы странствовали по свету, — сказал он, — и видели немало руин. Вот перед вами еще одна…
— Не руина, а пирамида! — ответил Байард Тейлор.
«Я пожал руку, которая жала руки Фридриха Великого, Форстера, Клопштока, Шиллера, Питта, Наполеона, Жозефины, маршалов империи, Джефферсона, Гамильтона, Виланда, Гердера, Гете, Кювье, Лапласа, Гей–Люссака, Бетховена и Вальтера Скотта…»
Маленькая рука этого старика как бы связывала два века.
В 1858 году Генрих Кениг посвятил Гумбольдту свою биографию Георга Форстера. Он жадно читает ее: образ гражданина французской революции, умершего давным–давно, опять встает перед Гумбольдтом на его одиноком закате. И в длинном письме Кенигу (от 28 июля 1858 года) он проводит прихотливые параллели между собой и Форстером.
«Как благодарен я вам! Ваша книга о моем ушедшем в вечность друге заняла у меня две ночп, — в две ночи я прочел ее, страница за страницей. Вот уже 30 лет я знаю только ночные досуги. Эти две ночи я был счастлив и тосковал. Образы и воспоминания, теперь все быстрее исчезающие во мне, ожили снова. Я думал о странных сходствах и контрастах жизни моей и Форстера. Одинаковое направление наших политических мыслей (так, спустя семьдесят лет, хотелось думать Гумбольдту)… Рассказы о Южном море, которое видели мы оба… Наше совместное пребывание в Лондоне, где тогда жила еще вдова Кука и сэр Джозеф Банкс обласкал меня, 21-летнего юношу. Я посетил тот же берег у Самары, откуда старик Форстер послал Линнею в Унсалу колосья так странно одичавшей пшеницы, — я — в 1829 году, Рейнгольд Форстер с Георгом, ребенком, — в 1765, за 4 года до того, как я родился. Император Александр приглашал меня во внутреннюю Азию — точно так же, как Екатерина приглашала Георга Форстера в кругосветное плавание, — и обе экспедиции не состоялись из–за войны — одна с французами, другая с турками…»
Гумбольдта посетила русская поэтесса Каролина Павлова, которую он пригласил к себе, будучи в России.
— Видите, не очень скоро, но я все–таки приехала к вам, — сказала она.
— Я дождался вас, — галантно ответил Гумбольдт. — Вы должны оценить мою любезность. Другой бы на моем месте давно умер.
Наступил 1859 год.
На письменном столе у Карла Маркса лежала законченная рукопись «К критике политической экономии».
Линнеевское общество уже заслушало сообщение Дарвина о законе эволюции живых существ.
Экспрессы на железных дорогах мчались со скоростью семидесяти километров в час. Телеграф в несколько мгновений переносил известия из конца в конец земли.
Совсем близко, в Гейдельберге, собрался кружок передовой русской молодежи. Магистр химии Менделеев встретился там с другом — Иваном Михайловичем Сеченовым.
В Петербурге шестнадцатилетнпй юноша Климент Тимирязев уже своим трудом пробивал дорогу в жизни; он знал, что и науку ему тоже предстоит «брать с бою». Но одну руководительницу он признавал и всегда будет признавать до конца дней — «безграничную любовь к истине и кипучую ненависть ко всякой, особенно общественной, неправде».
Учился, был вожаком всех «городошников» и с неистовой жадностью читал первые книги рязанский мальчишка Павлов; пройдут быстрые годы — и весь мир будет знать его но имени–отчеству — так, как зовут его на родине, на русской земле: Иван Петрович.
А в доме на Оранпенбургштрассе, где давно уже не менялось ничего и все было наполнено прошлым, по–прежнему толпились посетители. Почта за прошлый год доставила две тысячи писем. Иные начинались так: «О благородный юноша–старик!» Или: «Каролина и я счастливы: наша судьба в ваших руках».
Просили денег, рекомендации, автографа, предлагали услуги секретаря, компаньона, чтеца, присылали проекты воздухоплавательных машин. Некие дамы обличали его вольнодумство и увещевали обратиться к Христу. Однажды пришел роман «Сын Александра Гумбольдта, или Индеец из Майпурес». Автор развязно просил одобрения!
Второго марта 1859 года Гумбольдт напечатал в берлинских газетах просьбу не обращать его дом в адресную контору и подумать о том, что девяностолетний старик не в силах отвечать на потоки надежд, излияний, просьб, проектов и восторгов.
В конце апреля он простудился и заболел. Он почти не страдал. Сознание оставалось ясным. Только нарастала слабость, дыхание становилось короче и прерывистее; все более овладевала нм дремота. О его болезни печатались бюллетени. Берлинский почтамт принимал сотни телеграмм с запросами о Гумбольдте.
В 2 часа 30 минут дня 6 мая 1859 года он заснул, чтобы больше не просыпаться.
На его столе нашли трижды повторенную запись на клочках бумаги: «Так были завершены небо и земля со всеми их сонмами».
Гроб стоял на возвышении в его рабочем кабинете, среди пальм и тропических растений, таких же, как изображенные на картинах, висевших по стенам.
Похоронили Гумбольдта с королевскими почестями.
Свою огромную библиотеку, мебель и картины он завещал Зейферту; депег же не осталось.
1936; 1954; 1973
МАЛЕНЬКИЕ ПОВЕСТИ
ЗАВТРАК В ЭРФУРТЕ
Когда я приехал в Эрфурт, там отвели речку, русло собирались чистить. Обнажились позеленелые, с резким гнилостным запахом цоколи многовековых зданий, по–венециански мокнувших в воде. Рождалось странное ощущение, будто не вода ушла, а вспороты пласты времени — и вышло наружу погребенное былое этого старого города.
Удивительное это ощущение, раз возникнув, не покидало и на квадратной уютно — «гравюрной» площади. Машины проносились редко, не нарушая ее покоя и пустоты.