Страница 12 из 28
Тетушка Изе не могла, чтобы не уронить своего достоинства, подойти сама к своему любимцу, хотя, если бы ее воля, она презрела бы и правила, не рекомендующие женщине подходить к мужчине первой, буде это даже ее собственный племянник, и свой собственный огромный вес, и побежала бы к герою дня, спасителю ее ненаглядной Тофаны. Но – негоже было бы ей, негласно признанной главе дома по женской линии, торопиться к юноше, и Изе, мысленно представив себя, со всеми своими колышущимися телесами, расталкивающей этих непоседливых свиристелок, окруживших Гермеса плотным кольцом, неслышно засмеялась. Гелла, не сводившая глаз с Гермеса, ощутила под рукой сотрясение тетушкиной груди и с удивлением увидела, оборотившись к ней, что та смеется сквозь сомкнутые губы, позабыв о своих недавних слезах. Тогда, бросив и платки, и коробы, девушка вскочила, чтобы присоединиться к окружению Гермеса, – но тут неумолимый жест обычно снисходительной Изе заставил ее снова опуститься на прежнее место: старшего слово – хоть и невысказанное – было законом.
Да так оно было и лучше: Гермес сам подходил к тетушке, чтобы не заставлять ее утруждаться. Но Изе и тут не поддалась слабости и искушению нарушить правила, коих она была неукоснительной хранительницей. Не прибегая ни к чьей помощи, она медленно опустила ноги на пол и поднялась, став перед Гермесом во всей своей красе и гороподобии. Осенив его в пространстве знаком креста, который в духовном обиходе атлантов означал очищение от неблагополучия духовного и земного, она сказала:
– Отдай мне свою боль, мой мальчик! Пусть благословение Единого, через наших отцов и дедов, пребудет с тобой всегда!
Гермес с искренне теплым чувством преклонил колено перед этой женщиной, помнившей не только его отца, но и деда. Собственно, никто и не задавался мыслью, – сколько же земных лет исполнилось тетушке Изе: она знала и помнила, казалось, все в истории атлантов, если не в истории Земли…
Что-то разом, как бы щелкнув, изменилось в отношении Гермеса к тетушке Изе: его обычная настороженность при общении с ней отошла в сторону, уступив место (он чувствовал, что эта уступка на время) ответной волне признательности и добра. И он низко, почти касаясь рукой пола, поклонился матроне, казалось, отдавая необходимую дань символу их рода, живому символу, всем своим естеством и памятью своею являвшему хранилище тайн развития (и угасания – пришла мысль, поразившая Гермеса), атлантов.
Объятия не были в чести у потомков богов. Могучая женщина, чье тело уже не выдерживало обрушившихся на него вихрей чувств и эмоций ее ближних, вдруг осознавших в них вкус и прелесть, и которая обречена была некой силой на их очищение, – и прекрасный в своей чистоте высшего знания юноша смотрели друг на друга. И тонкие волны их излучений объединились наконец в едином потоке. Этот поток, от которого и впрямь светлее стало в огромном зале, затемненном от яркого солнца тяжелыми шторами и густой листвой цветущих растений за окнами, – поток этот захватил и присутствующих. Начавшие уже забывать о его явной и мощной силе, но теперь подхваченные этим неудержимым влиянием, они подходили все ближе к мужчине и женщине, ставшим центром круга. Молчание освящало это собрание, усиливая все растущее напряжение.
И тут Гермес властно явил перед всеми образ Тофаны. Однако не тот, почти безжизненный, образ, который, независимо от их воли, запомнился им, – отнюдь нет.
Тофана, царица атлантов, юная и величественная красавица Тофана, в своем золотом парадном облачении, с сияющей короной о девяти лепестках, символизирующих девять сторон света, ясно и твердо глядела в лицо каждому. Ее взор, вдохновенный и в то же время поженски мягкий, как и прежде, проникал в душу и завораживал даже тех, кто уже привык заворачиваться в тусклый газ искусственной защиты от посторонних влияний. Нельзя было бы утверждать, что царица принуждает к чему-то или насильно вторгается в чье-то естество. Нет! Уверенная в своем высшем Праве, она всего лишь утверждала свое исконное могущество над подданными.
Придворные, за долгое время уже привыкшие к обиходному, что ли, общению с царицей и втайне считавшие каждый себя «ничем не хуже», в одно короткое мгновение вспомнили разницу между собой и ею. Убеждать тут никого не нужно было: именно это кратчайшее озарение истиной могло поставить все на свое место, – и это было сделано.
Атлант есть атлант. И для любого из них не было беспрекословно убедительнее ничего, кроме энергетического и духовного потенциала, превосходящего намного их собственный.
Гермес очнулся от непонятного шума, вызванного каким-то движением вокруг него. Еще отрешенным после неимоверного напряжения мысли взглядом он обвел комнату, где находился: перед ним, словно завороженная, истуканом на толстых ногах стояла Изе, не сводя с него восторженного взгляда, а вокруг…
Такого, пожалуй, никто и не помнил уже. Да и сам Гермес нисколько не желал и не требовал ничего подобного. Однако, к своему удивлению, он вдруг ощутил, что ему приятен вид коленопреклоненных атлантов…
И тут в залу вошел Аппло. Стремительно вошел – и остановился в открытых дверях, оценивая открывшуюся перед ним картину. Гермес, скрывая улыбку, взглянул на брата, и знаком его радости чуть взметнулись над карими глазами шелковистые брови. Мягко обогнув распростершихся в давно забытом трансе придворных, он проскользнул к Аппло и вывел его в коридор, осторожно прикрыв за забой створки резных дверей.
Аппло стоял невозмутимый, как всегда. Уголки его красиво изогнутых губ, немного приподнятые, могли ввести в заблуждение кого угодно, только не Гермеса: уж он-то знал, что эта, вроде бы врожденная, улыбка вовсе не означает размягченности или безвольного благодушия его брата. Кому-кому, а Гермесу были ведомы сила воли и ума Аппло, неизменно приводившие его к непререкаемой и, казалось, легкой победе над любыми противниками в любых спорах и интеллектуальных столкновениях. Без сомнения, в физических – воинских или атлетических – ристалищах Аппло также не было бы равных, пожелай он только участвовать в них. Гермес, бывший с детства большим шутником, навсегда запомнил пару уроков, данных ему в свое время старшим братом, и сила руки Аппло явилась для него наипервейшим авторитетом. Это уже потом, с годами, пришло естественное признание первенства Аппло во всем, что касалось сторон жизни как земной, так и вечной, и восхищение его качествами, казалось, данными ему от рождения. Неназойливо, только собственным примером воспитывали «младшенького» Родам и Апплу. Едва начал он разговаривать, – а произошло это довольно поздно, как у всех атлантских детей, – брали они его с собой по различным делам в поездки по колониям, где встречались со множеством людей, разрешали конфликты – или наоборот, разрубали узел воинским мечом. Впрочем, это присуще было только Родаму: Аппло твердо стоял на том, что разум и его инструмент – язык – даны именно для того, чтобы при помощи них улаживать все споры.
Прав был Аппло, которому были вверены многие человеческие племена для их обучения и духовного продвижения; но прав был и Родам, часто, и даже слишком часто в последнее время отдававший предпочтение мечу в разрешении дел и споров человеческих. Ибо не желали они, человеки, воспринимать то благое и доброе, о чем твердили им боги через своих служителей, но упрямо поворачивали все только на себя, на собственную пользу.
Торопился, предчувствуя сроки, царь Родам. Сомнение, никому не высказываемое, начал ощущать Аппло. Гермес, любивший обоих больше самого себя, метался между ними, пытаясь объединить их действия, – цельто была едина!..
Да, неспокойно было в Атлантиде, хотя немногие ощущали это.
– Ты, как всегда, вовремя, – сказал Гермес и позволил себе несколько забыться: взял крупную белую руку брата в свои, маленькие и смуглые ладони, и слегка сжал ее. Это было непростительным проявлением эмоций, за что в другое время Гермесу бы здорово досталось от непроницаемо сдержанного Аппло.