Испытание

Кунгурцев стоял почти по пояс в снегу и курил папиросу. Он был в меховом жилете, на шее шарф. Рядом торчком стояли лыжи, широкие и длинные.

— Греюсь в снегу, — сказал он подошедшим Дубенко и Рамодану, — на лыжах стоять сподручней, но холодней. Прихватывает ноги.

— Непонятная механика, — заметил Рамодан, — чудные вы люди.

— Вот сейчас чудные люди начнут кое-что показывать.

Горняки, приведенные Кунгурцевым, разошлись между зелеными кучками обрубленной хвои и свежими пнями. Снег сиял разноцветно и весело. На низком северном зените стояло солнце. Горняки заложили шпуры, и вскоре беловатые запальные дымки поднялись всюду. Старшой что-то покричал, подрывники присели. Короткие и негромкие взрывы донеслись до них. Поднимались и падали конусы земли, снега, дыма. На месте жалких пней чернели воронки, издалека похожие на воронки от бризантных снарядов. По проложенной лесорубами лыжине один за другим покатили Романченок и его приятели летчики, в собачьих унтах, каракулевых ушанках и грубых свитерах. Один из летчиков упал и долго выкарабкивался из снега, что-то озорно крича укатившим от него приятелям.

— Вот таким образом приготовим вам поле, — сказал Кунгурцев, бросая докуренную папироску, — воронки надо засыпать, утрамбовывать.

— Снег укатаем катками, — добавил Рамодан.

— Это уже ваше дело, — Кунгурцев положил лыжи на снег, ловко прыгнул на них, защелкнул крепление. — А кстати, товарищ Дубенко, Угрюмов вот-вот подъедет, обещал...

— Подходит наша очередь, — оказал Дубенко.

— Да, дни считанные, — Кунгурцев оттолкнулся с места, немного пригнулся и покатил.

— Видать, из комсомольцев, — с похвалой отозвался Рамодан, — как на лыжах чешет! А вот я никак не осилю эту премудрость. Вроде и простое дело, а сноровка нужна сызмальства. А ты не тужи, Богдане. Как это ты не можешь своих чувств сдерживать?

— Все думаю и думаю, Рамодан. Никак не могу избавиться от мыслей. — Дубенко решил поделиться с Рамоданом, — почему так, когда вместе, не ценишь, когда отдельно, такая тоска одолевает...

— Мне тоже бывает тяжело, Богдане. Верю тебе... Сам иногда вижу во сне и жену, и Кольку, и Петьку... Опять рвут!

Снова поднялись черные столбы, и рокочущий звук покатился над горами и тайгой.

Дома отец дал Богдану плитку шоколада для невестки. Старик посидел у входа, посмотрел на разбросанные вещи, неубранную постель, убрал комнату, бурча что-то себе под нос. В это время Богдан приготовил для Вали передачу; кроме плитки шоколада, две белые булочки, что становилось здесь редкостью, кусочек сыру и одно яйцо.

Пришел Романченок и от имени своих приятелей передал две коробки витамина с глюкозой и коробку «драже-хола». Заглянула Виктория — перемыла посуду, забрала постирать пару белья, брошенную в углу, написала записку Вале. Уходя, она добрыми глазами посмотрела на Богдана, подала свою огрубевшую руку и сказала тихо: «Я очень желаю, чтобы поправилась Валя».

Больница. Богдан сбросил пальто в раздевалке и, не обращая внимания на крики дежурной, быстро вбежал по лестнице. Валя лежала, укрытая плохоньким одеяльцем. По лицу ее было видно, что она страдала. Богдан припал к ней и снова тоска охватила его. Она тихо сказала:

— Как хорошо, что ты пришел.

Он смотрел на это дорогое лицо, освященное годами общих радостей и горестей. Она была бледна, на лбу поднимались морщинки. Силясь, она говорила:

— Не смотри так на меня... Скажи, как идет работа! Тебе нужно туда?

— Тебе плохо, Валя?

— Очень больно, очень. Я кричала утром. Мне холодно...

Из окна, возле которого она лежала, дуло. Голова ее упала с подушки, плоской, как лист.

Начинались какие-то процедуры. Богдана попросили выйти. Дубенко вышел в коридор. У стола писала женщина, повязавшая рот марлей. Заполняла графы истории болезни. «Валентина Дубенко» — прочитал Богдан.

— Вы разрешите мне посмотреть, — спросил он.

Женщина внимательно оглядела Богдана.

— Нельзя.

— Разрешите зайти в палату.

— Кажется, теперь уже можно.

Богдан снова опустился возле ее кровати. Женщины приподнимались и наблюдали его с любопытством людей, прикованных к постели.

Подошла сестра со шприцем в руке.

— Пора, — сказала она, — вы утомляете больную.

— Уходи, Богдан. Принеси мне носочки и туфли. Цел мой желтенький чемоданчик?

— Цел.

— Ничего не получил от наших?

— Нет.

— Весной я поеду к ним. Хорошо?

— Хорошо.

— Нельзя так долго ждать со стерильным шприцем, — проворчала сестра недружелюбно.

Утром Богдан позвонил в больницу. Сестра ответила: «Больная смеялась».

— Ура! — крикнул Дубенко.

На одиннадцать часов он созвал начальников всех работающих цехов. По некоторым узлам получалась некомплектность из-за неравномерного ввода в эксплоатацию станков. Нужно было перераспределить задания. Дубенко вызвал заведующего столовой и приказал приготовить для начальников цехов завтрак у себя в кабинете.

Из столовой принесли по чашке супа и по одному соленому огурцу. Когда инженеры пришли, Дубенко пригласил их к столу. Они быстро застучали ложками о железные чашки, взяли с собой по огурцу и, выслушав задание директора, ушли. Совещание вместе с завтраком отняло всего девятнадцать минут.

— У меня радость, Алексей Федорович, — сказал Дубенко, — большая радость.

— Это вы насчет стапельной сборки? Замечательно идет.

— Да... и это тоже... И другая есть радость: Валюшка смеялась.

— Вот оно что, — Тургаев приподнял брови, — очень приятно.

— Еще бы... Вчера я совсем было пал духом. Такие холодные губы, синие, в кулаке зажат платок, синие ногти. И вдруг... смеялась. Я приеду в лес. Вы знаете, что я придумал? В конце нашей узкоколейки, у реки, построить «Поселок белых коттеджей».

— Фантазия.

— Реальность, — Дубенко прошелся по кабинету, высокий, широкоплечий, с каким-то юношеским задорным блеском в глазах, — именно белых коттеджей. Обязательно домики выбелить. Я видел в здешних краях поселки переселенцев с Украины и Кубани. Они принесли сюда запахи своей родины. Домики их побелены известкой снаружи и внутри. На фоне могучей уральской тайги это звучит, как музыка. Ей-богу! Я стоял на берегу ледяной реки, видел запорошенные снегом утесы, березы, стройные, как мечты, кедры. Если там срубить «белые коттеджи»? Представьте себе, мы уедем отсюда, пусть памятником будет наш труд.

— Мне нужны чертежные столы, тридцать штук, и не могу достать, — сказал неожиданно Тургаев, — а вы — «белые коттеджи».

— Сделаем столы, но сделаем и «Поселок белых коттеджей». Если мы начнем давать в срок машины, я добьюсь кредитов на поселок.

Дубенко обошел цеха, побывал на стройке сборочного и вместе с Беланом выехал на паровозике в тайгу.

— Что у вас с рукой? — неожиданно спросил Дубенко, заметив, как Белан как-то неестественно держит левую руку.

— Ничего, — смутился Белан.

— Как ничего, да вы инвалид,

— Пустяки, — еще более смущаясь, сказал Белан. — Заметили, никому не говорите.

— Но затем скрывать?

— Чтобы жалости не возбуждать, Богдан Петрович, — сказал Белан, — меня через эту руку и от армии освободили. А в армии быть я всегда мечтал, клянусь. Люблю носить военную форму.

Белан разговорился. Он сбросил с себя обычную фатоватость. Руку ему в локте вывернули воры, забравшиеся к ним в дом, в Кременчуге, жена у него бывшая домашняя работница, в детях он души не чает, а из тех чемоданов, которые выбрасывал Дубенко с «дугласа», два были набиты игрушками, куклами и детскими книжками.

— А я когда-то вас обещал поколотить, помните? — спросил Дубенко.

— Я вас не одолею! Ишь, вы какой здоровый. А у меня проклятая рука... Клянусь жизнью!

Белан заразительно расхохотался.

— Но болтали вы много, Белан.

— Что правда, то правда!

Они сошли возле избушки, наспех срубленной из толстых бревен и носившей громкое название «Станция Капитальная». Бесконечные штабели древесины протянулись над дорогой. Пахло смолой. Дубенко осмотрел конюшни, сделанные из тонкого разнодеревья и ветвей, засыпанных снегом и залитых водой. Получились ледяные конюшни — теплые и крепкие при любом ветре.